В отличие от всех этих членов общества, воину предстоит жертвовать жизнью, к чему его подвигает «не столько воображаемое награждение, сколь ревность к отечеству и общая польза». Особенно это верно по отношению к тем, «которых древность называла героями, то есть “полубогами” <…> которые опасностию жизней своих защитили жизни и самых тех, кои защищают наши жизни». Для того чтобы почтить этих героев из героев, и был мудростью Екатерины II учрежден орден Святого Георгия, «сильнейшее подкрепление охоты к высокой службе»[380].

Оперируя принятым среди церковных иерархов дискурсом о социальных категориях, Платон полностью проигнорировал сословный характер вновь учрежденного ордена. Согласно 3-й статье императорского статута ордена Святого Георгия (23 ноября 1769 г.), «ни высокая порода, ни полученные пред неприятелем раны, не дают право быть пожалованным сим орденом: но дается оный тем, кои не только должность свою исправляли во всем по присяге, чести и долгу своему, но сверх того отличили еще себя особливым каким мужественным поступком, или подали мудрые, и для Нашей воинской службы полезные советы»[381]. Однако при этом круг лиц, могущих получить орден, был ограничен генералитетом, штаб-офицерами и обер-офицерами: орден Святого Георгия, таким образом, могли получить исключительно дворяне! Только в 1807 г. Александром I был учрежден «знак отличия Военного Ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия» – Георгиевский крест, предназначенный для рядовых солдат, матросов и унтер-офицеров.

Таким образом, императорский статут и придворная проповедь оперировали разными концептами социальной структуры. В статуте положение об ордене начиналась с упоминания «воинского чина», однако затем речь шла исключительно об «особливых заслугах Нашего Генералитета и прочих Офицеров». Однако Платон в своей проповеди ни разу не упоминал офицерство (как и дворянство), он говорил о воинах, помещая их в контекст более широкой социальной структуры, включавшей, кроме воинов, еще и земледельцев, художников, купцов и судей.

Кроме того, само понимание дворянских «должностей» расширялось – социологическое обоснование дворянской исключительности поддерживалось указаниями на статус дворян как землевладельцев. Поместья, которые тогда выступали в качестве поощрения за службу, теперь стали аргументом в пользу наследственного закрепления привилегий даже за теми дворянами, которые ничем себя на службе не проявили или и вовсе не служили.

В ходе дебатов о статусе дворянской «вольности» в Комиссии о вольности дворянской 1763 г.[382] влиятельный сановник Н. И. Панин предложил новаторскую идею о том, что дворянская «економия» (помещичье хозяйство), если дворянин лично ей руководит, тоже является видом службы[383]. Это мнение Панина, вошедшее в итоговый доклад Комиссии, предполагало следующий вывод: даже в поместье дворянин находится на службе и его «економия», таким образом, не является его частным делом. Итак, управление поместьем – это тоже служба, равная тем трем видам социальных функций, о которых было сказано выше; дворянство – это не просто служилый «чин», но «чин» природных начальников, господ.

В ст. 5 заключительного доклада Комиссии, поданного Екатерине II в марте 1763 г., дворянское право не служить обосновывалось именно тем, что служба и поместная «экономия» образуют равновесную систему.

Следовательно, дворянин, находясь в поместье, «делает пользу государству земледелием и экономиею своею». Чем больше службы, тем меньше «экономии»; государь может смещать баланс так, как ему подсказывает общее благо. Но, как отмечалось в докладе, уже в царствование Анны Иоанновны «повальное принуждение к службе дворян» перестало быть необходимым, поскольку войны с Польшей и Османской империей «отлучили вовсе хозяев от домостроительства и земледелие едва могло питать государство». Безудержное перемещение баланса в сторону службы привело бы к тому, что «ежели бы все до единаго дворяне служить были принуждены, оставляя в домах престарелых и увечливых отцов или малолетних детей, то сколь бы ни плодородныя земли были в государстве – земледелие и вся внутренняя экономия пришли бы в крайнее всегда ослабление»