«Нет уж… жаль, что она… доверия – вот… но она же не желает…» – вот что уловила она: это оказались такие же обрывки мыслей, какие она слышала и от остальных. Она заворчала от досады, спрашивая себя, когда именно и каким образом она сможет дойти до такого уровня, когда шепотки станут достаточно четкими, чтобы ей от них была хоть какая-то польза?

Деррик подошел к стеллажам и встал, скрестив руки на груди. Он был так близко, что она уловила его запах: почти несуществующий аромат горячего варенья. Она знала, что его источник – это не его тело, а те воспоминания, которые он старается отодвинуть как можно дальше. «Не понимает… на равных… не получится… признайся», – думал он при этом.

Она сказала:

– Мы могли бы работать вместе. Мы могли бы получить хорошую оценку.

– Я и так получу хорошую оценку, – ответил он ей.

– Ты же понимаешь, о чем я!

– Не-а. Не понимаю.

Она еще никогда не видела, чтобы его глаза были такими неживыми. «Не понимает… и не хочет». Это сказало ей, что он не просто зол. Боль, ревность, горечь, сожаление? Что с ним происходит?

Она сказала:

– Я не хочу с тобой ругаться.

– Мы не ругаемся, – ответил он спокойным тоном. – В какой-то момент ругались. А сейчас – нет.

– Тогда что происходит? Почему ты это делаешь?

– Я ничего не делаю. И ты тоже. В этом, типа, весь смысл.

Он отвел взгляд и посмотрел в сторону стола, за которым Эмили Джой молча что-то писала в тетради.

– И как это надо понимать?

– Как хочешь, Бекка.

У нее перехватило дыхание: его слова были такими же непреклонными, как и единственный услышанный ею шепоток: «Конец». Пересохшими губами она прошептала:

– Но у нас ведь все серьезно! У нас с тобой. У нас все по-настоящему.

Он снова посмотрел на нее – и она прочла все по его глазам еще до того, как он заговорил.

– Все в прошлом, – сказал он. – Между нами было что-то настоящее, но ничего не осталось. Не знаю, как для тебя, а для меня это так.

– Почему? – спросила она, услышав отчаяние в своем голосе.

– Мы дошли до черты, и дальше не получилось, – ответил он.

– Так дело в сексе? – изумленно вопросила она.

Он чуть повернул голову – и выражение его лица изменилось. На нем отразилась смесь изумления и отвращения, а в голове у него проплыло: «… совершенно не в теме». Он тихо выругался и сказал:

– Не надо со мной играть, Бекка. Ты прекрасно знаешь, в чем дело.

– Ты меня бросаешь, да? – возмутилась она. – Из-за того, что я не стала говорить тебе, где живу? Ты вроде как… вроде как мне угрожаешь. Нет, не угрожаешь. Ты это делаешь. Я не захотела тебе говорить. И по-прежнему не говорю. И ты уходишь. Можно подумать, где я живу – это действительно важно. Мне казалось, что важно то, кто я – а не те сведения, которых ты от меня добиваешься и не можешь из меня вытянуть.

Он покачал головой.

– Сведения, Бекка, – это символ, ясно? Это… это симптом. А вот болезнь? Это нечто совершенно другое.

У нее защипало глаза, но она не собиралась показать ему, что плачет. Невнятно пробурчав: «Как хочешь!» – она протиснулась мимо него.

Ей оставалось только уйти. «Почему ты не можешь…» – долетело до нее на ходу, но этот шепоток, как и все другие, был никому не нужен. Как и она сама.

В скором времени Бекка стала свидетельницей Преображения Деррика – и ей пришлось задать себе вопрос, насколько хорошо она на самом деле его знала. Ей казалось, что он не такой, как большинство типичных старшеклассников. Она считала, что Африка сделала его иным. Ей казалось, что его вылепила смерть родителей, когда ему было пять лет, прозябание в картонной коробке в трущобах Кампалы в Уганде, а затем – жизнь в благотворительном приюте. Ей представлялось, что из-за этого он смотрит на мир по-другому. Оказалось, что это отнюдь не так.