– Это все из-за меня, – признался северянин в том, о чем я и без него догадывался. – Хранитель – существо гордое. Один на один с тобой он, возможно, и позволяет понукать собой, как какой-нибудь собачонкой. Но в присутствии владеющего забытым языком Пламени, потомка великих воинов многоуважаемый Физз никогда не потерпит к себе подобное отношение.

– Ах во-о-от оно что! – вытаращив глаза, искренне удивился я. – И впрямь, век живи – век учись! Даже мои отец с дедом, поди, об этом не подозревали! Ну и как теперь прикажешь мне общаться с господином хранителем? Ведь, кроме человеческого языка, другому-то я не обучен.

Убби подошел к разлегшемуся на палубе Физзу, вновь учтиво ему поклонился, а затем, как и вчера, заговорил с ним, так сказать, по-вараньи. Тот ответил Сандаваргу коротким шипением, после чего – нет, вы только гляньте! – вальяжно подполз к открытому люку и полез в трюм. На меня ящер даже не посмотрел – очевидно, дал понять, что сделал одолжение не мне, а своему почитателю.

– Я сказал господину Физзу, что ты осознал свою ошибку и впредь будешь уважительно относиться к нему при посторонних, – вкратце перевел мне Убби свой диалог с вараном и уточнил: – Всех посторонних, шкипер, а не только тех, кто понимает забытый язык Пламени и чтит его хранителей. Усвой это хорошенько, потому что их великодушие отнюдь не безгранично.

Задумавшись над этой, бесспорно, поучительной историей, я чуть было не запамятовал, зачем на самом деле иду в трюм. А спускался я туда, как вы уже поняли, не только ради наведения порядка. Именно в трюме и должна была зародиться наша грядущая революция. Впрочем, одно другому отнюдь не мешало. И в какой-то степени я был даже рад, что мне наконец-то представился шанс провести ревизию содержимого утробы моего буксира…

В течение последующих двух дней я нырял в трюм, едва выдавалась свободная минутка, доставал наружу те или иные запчасти и складывал их на палубе. Прочее железо я, однако, не рассортировывал, а сваливал в общую кучу. Со скрытым умыслом, разумеется, а вовсе не потому, что уборка мне осточертела.

К некоторым железякам из этой груды я привязывал ярлыки с пометками. Они предназначались для де Бодье, которому предстояло копаться в трюме после меня. Тогда, когда я уже не смогу отлучаться от штурвала, но у Сенатора, напротив, появится больше свободного времени. Ползущий на малой скорости по лабиринтам предгорья «Гольфстрим» не нуждался в частом торможении и ускорении. И потому неусыпное дежурство механика у рычагов там не требовалось. В случае же экстренной остановки я мог попросту соскочить в моторный отсек и сам остановить буксир.

Когда я едва приступил к разбору завала, Убби частенько спускался в трюм вместе со мной, окидывал взором медленно упорядочивающийся хаос, проверял сохранность ящика с оружием и, довольный результатом инспекции, вылезал обратно. На следующий день захватчик посещал трюм уже гораздо реже. И когда начатую мной работу продолжил Сенатор, Сандаварг стал лишь поглядывать за ним время от времени в люк, не сходя с палубы. Мы же с де Бодье вели себя как ни в чем не бывало и не давали ни малейшего повода усомниться в нашей покладистости.

Малабонита была посвящена в наш замысел вечером того же дня, когда Сандаварг взошел на борт «Гольфстрима». Как кстати, что чужая личная жизнь являлась для северян священным табу. Поэтому я мог быть уверен: Убби не станет подслушивать, о чем я шепчусь ночью в постели со своей женой. Даже если наше интимное перешептывание окажется вовсе не любовным воркованием, а совещанием двух заговорщиков. Вот почему утром Долорес не сочла меня сумасшедшим, когда я отправился наводить уборку в трюме – единственном на «Гольфстриме» месте, где бардак переходил по наследству от Проныры-отца к Проныре-сыну.