«Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский». (Речь на пленуме Московского совета 20 ноября 1922 г.)
«Формально правильно, а по сути издевательство». (Заключительное слово по докладу о продовольственном налоге, X Всероссийская конференция РКП (б), 27 мая 1921 г.)
Ленин не боялся говорить непосредственно, своими словами. Возможно, это стало одной из главных причин его необычайных политических успехов. В революционной ситуации политической неопределенности, взрывного разрушения ценностей прежнего мира, его слова притягивали к нему последователей как к независимому лидеру, который не боится говорить «что думает».
Но революционное время прошло. Место революционеров заняли партийные чиновники и бюрократы. Они по определению боялись любой импровизации, любых острых словечек, не получивших предварительного одобрения свыше. Речь политических лидеров наполнилась штампами, упрощенными противопоставлениями и эпитетами. «Устные высказывания стали ритуализироваться. Речи стали строго соответствовать государственным праздникам, где с докладом должен был выступать кто-то из членов Политбюро. К этому типу текстов отношение было благоговейно-почтительным»[12].
Такие фразы-клише, как «звериный лик империализма», «гидра контрреволюции», «происки международного сионизма» предназначались для упрощения реальности; за ними следовали конкретные репрессивные меры. Достаточно скоро народ привык к этим изначально образным выражениям и стал относиться к ним как к сухому судебному приговору.
В конце 1920-х русский лингвист и литературовед Г. О. Винокур писал: «Наша агитационная речь в огромном большинстве случаев стала именно фразеологией, условной традицией, терминологической номенклатурой: ее экспрессивность и впечатляющая сила поблекли. Это слова, лишенные тех функций, которые вложены в них породившим их стилистическим усилием»[13].
Разве эта ситуация не напоминает происходящее сегодня в бизнесе, когда клише и потерявшие смысл «номенклатурные» словечки заполонили деловые презентации и годовые отчеты предприятий? – «Ведь там, где нет настоящей живой мысли, где прав только тот, кто наделен властью, клише и стереотипы <…> заменяют собой обоснования и рассуждения или втискивают действительность в рамки легко усваиваемых понятий»[14].
Однако вернемся к истории. Риторика сталинского управления была лишена политических нюансов и острых полемических приемов, характерных для Ленина. Мир был однозначно поделен на «белый» и «черный». Были враги и были мы. Любая позиция, противоречащая официальной, сопровождалась словом «так называемый». Мир состоит из контрастов, по отношению к противникам – как политическим, так и идеологическим, – применяется сниженная, грубая лексика: «корниловский выкидыш», «враг народа», «изверги и людоеды» (о Гитлере и Риббентропе). Разногласия не допускаются, любое возражение сразу же получает политический ярлык неблагонадежности.
В своих обращениях Сталин всегда выделял определенные категории людей, тем самым персонифицируя свои воззвания, делая их ближе каждому конкретному человеку:
«Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники интеллигентного труда, братья и сестры в тылу нашего врага, временно попавшие под иго немецких разбойников, наши славные партизаны и партизанки, разрушающие тылы немецких захватчиков!» (Речь на Красной площади 7 ноября 1941 г.)
Обычно в перечислении он использовал классовую терминологию, иными словами, он применял те категории, которыми мыслило все советское общество. Любой гражданин Советского Союза идентифицировал себя либо как крестьянина, либо как рабочего, либо как интеллигента, либо как красноармейца, поэтому детализированное обращение позволяло как бы напрямую обратиться к каждому человеку в отдельности. В особых случаях, как, например, в своей знаменитой речи 3 июля 1941 г., он использовал более доверительные формы обращения: