– Ботинки зними, оглашенная, никуды твоя мамаша не денется! – заорала ей вслед бабка.

Плевать! Нашла время...

– Мама!..

Она проскочила мимо распахнутой кухонной двери – кто-то, явно напуганный ее криками, вскочил с диванчика, послышался звон разбитого стекла, что-то с тарахтением покатилось по полу...

Плевать!

– Мама! – Ирка подскочила к двери ванной, замерла... Бабка сказала, мама моется с дороги, услышит ли она Иркин крик, и что теперь, подрыгивать перед запертой дверью, будто тебе очень надо...

Створка распахнулась, едва не съездив Ирку по носу, и она влетела в протянутые ей навстречу руки, самые родные, самые любимые руки на свете, и, облегченно всхлипнув, зарылась лицом в мамин махровый халат и затихла, жадно, взахлеб, вдыхая мамин запах – забытый, совсем забытый, незнакомый: чистоты, фруктового геля для душа, крема и еще чего-то... А потом ее волос коснулись – робко, невесомо, словно спрашивая разрешения... Ирка только крепче прижалась щекой к отвороту маминого халата... и ладонь уже уверенно опустилась на ее голову и погладила, и взъерошила черные густые волосы, и мамин прерывающийся голос воскликнул:

– Ирочка! Иринка! – А потом Ирку крепко-крепко обняли за плечи, и прижали, и стиснули, и прижали еще, и покачали из стороны в сторону, и мамин нос ткнулся ей в макушку, а потом мамины ладони с силой обхватили Иркину голову, и горячие губы коснулись ее лба, а слезы одна за другой закапали на щеки, волосы...

– Meine Liebe! Du bist eine wunderbare Mutter![1]

– Danke, Lieber! Du warst immer so lieb zu mir![2] – прочувствованно ответила мама.

Кто?.. Что?.. О чем они... Ирка отстранилась – медленно-медленно, словно преодолевая сопротивление, словно она приросла всем телом к маминому купальному халату, и теперь при каждом движении связывающие их нити лопались, отзываясь жгучей болью в животе и груди... Она не обернулась – ей плевать было, что там за мужик и чего он бормочет! Она запрокинула голову и смотрела на маму, только на маму!

Мама была... Мама стала еще красивее, чем раньше, еще красивее, чем Ирка ее помнила! У нее больше не было длинных волос – тщательно выстриженные локоны ложились вокруг головы сверкающей светло-золотистой шапочкой, будто с ними только что закончил работать лучший парикмахер. Кожа дышала свежестью, как у совсем молодых девушек, а глаза были умело подкрашены – неброско и выразительно – точно мама не из ванной вышла, а как минимум собиралась на бал! И даже роскошный пушистый купальный халат сидел на ней, как бальное платье!

– Ты такая... такая... – не сводя с мамы глаз, выдохнула Ирка.

– Какая? – мама рассмеялась.

Этот смех Ирка помнила – задорный, уверенный, будто в мире никогда и ни за что не может произойти ничего плохого, ну разве что где-то там, далеко-далеко, но не здесь! Не с мамой! Здесь все и всегда будет хорошо, и весело, и радостно, и легко, как в старых американских комедиях!

– Самая... самая... – пробормотала Ирка – у нее не было сил, не было дыхания закончить...

– Самая плохая? Самая уродливая? – снова засмеялась мама.

Ирка только помотала головой и снова уткнулась в мамин халат лицом.

– Значит, все-таки самая лучшая? – спросила мама.

Ирка молча закивала, тычась маме в плечо, как щенок.

– Ну-ну-ну... – успокаивающе похлопывая ее по макушке, сказала мама. – Siehst du, mein Lieber! Jetzt bist du nicht der einzige, der mich versteht![3] – по-немецки бросила мама поверх Иркиной головы. – У тебя странно пахнут волосы, малыш! Дымом... Как будто ты на пожаре была... – удивленно проговорила она, отстраняя Ирку на расстояние вытянутой руки. Окинула ее взглядом с головы до ног – и мамины идеальной формы темные брови изумленно поползли вверх.