Еще можно было сослаться на спешку, но Авенир Ильич с удивлением обнаружил, что вот они уже вместе, сидят за столом, едят и пьют.

– Вы не злопамятны, – сказал Ромин. – Что хорошо вас аттестует.

Авенир Ильич сдержанно отозвался:

– За что же я должен был держать зло? Нет для этого оснований.

– Разве же тут нужны основания? – усмехнулся его собеседник. – Злопамятный человек обладает преувеличенной самооценкой. Она топорщится без оснований. Поэтому – рад за вас. Ваше здоровье.

Хотя похвала была не без яда, тон, безусловно, был дружелюбен. Авенир Ильич осушил свою рюмку и сказал с неожиданной задушевностью:

– Раз уж вы понимаете людей, не обижайте тех, кто обидчив. Зачем вам лишний недоброжелатель?

Ромин устало махнул рукой.

– Одним больше, одним меньше – неважно. Теперь уже нет смысла подсчитывать.

Занятный все-таки господин! И облик соответствует норову – остроугольное лицо, носат, выпирающий подбородок. Не больно пригож, но вместе с тем невольно притягивает внимание. Как говорится, похож на себя.

Мимо проплыл пожилой шатен, шествовавший с хозяйской неспешностью. Авенир Ильич проводил его взглядом.

– Хорош, хорош, – усмехнулся Ромин. – Был у меня знакомый банщик, по Сандунам ходил, как Петроний. Белый халат на голом теле, картуз с кокардой, на пальце перстень. Адски прекрасен был собой. В каждом движении сановитость.

– Да, величав… – Авенир Ильич ответил улыбкой сообщника и испытал недовольство собою – он подхватил интонацию Ромина с излишней, пожалуй, чрезмерной готовностью.

Ромин провел ладонью по лбу – казалось, его тяготит мигрень – и жестко сказал:

– Святая традиция. Нет иерархии более грубой, нежели в изящной словесности.

Авенир Ильич хотел согласиться, но мысленно себя оборвал: нельзя все время ему поддакивать. Он снисходительно посоветовал:

– Все-таки будьте потолерантней. В Евангелии сказано о злоязычных: «Гортань их – открытый гроб». Страшновато. Подумайте о своей гортани.

Ромин оскалился, словно почуял запах добычи:

– И вы туда же! С недавних пор все наши грешники ссылаются на Новый Завет. Правило хорошего тона. Впрочем, к вам это не относится. У вас репутация эрудита. А, в общем, вы правы. Будем терпимы. Графоманы заслуживают снисхождения. По-своему трогательный народ. Я, по стечению обстоятельств, имел однажды честь наблюдать весьма почтенного беллетриста в период течки – должен свидетельствовать, то было исполинское зрелище! Еже писах – писах! Строчил с таким накалом, с такой энергией – что тебе раскрепощенный атом! Ломались грифели карандашей, ломались перья и сохла паста. Тогда он садился за машинку и так гремел по клавиатуре – она превращалась в металлолом. Недаром он был, подобно Петрарке, увенчан официальным лавром. Я любовался им, честное слово! Мне кажется, что он это чувствовал, поэтому порой откровенничал. Даже признался, что не решается пойти прогуляться – вдруг явится слово, а под рукой ни листа бумаги. Разве не мило? Письменный стол словно стульчак во время поноса – боязно от него отойти. Так оно, в сущности, и было – жертва хронической диареи, перенесенной в творческий акт. Впрочем, таких Пегасов – табун.

– Послушали бы вас современники, – покачал головой Авенир Ильич.

– Наслышаны, – хмуро заверил Ромин. – У нас взаимное крепкое чувство. Бог с ними. Пусть живут как умеют. Вы, кажется, не слишком хлопочете – вот и переживете их всех.

«Он абсолютно убежден, что перед ним человек без претензий», – Авенир Ильич ощутил досаду. Но вслух сказал:

– Нам знать не дано. А вам – спасибо за ободрение.