– Мои тятеньки, хоша и обышные дворяне, но государю московскому лучше братцев родных будут…

А уж как величалась мать-воеводица Марья Семеновна!

Бани в жизни русского народа всегда имели значение важное, почти государственное, но жена Кокорева сделала из «мыльни» своей главную канцелярию города. Вот заляжет с утра баба голая на верхнем полоке, грызет орешки да пряники, ублажают ее там вениками благоуханными, поддают на каменку медовым взваром или квасом малиновым, а по улице мангазейской, аж до самой баньки, точно кила худая, так и тянется очередь баб хожалых – с просьбами.

Часов по пять дрогли женщины на морозе, пока не предстанут пред светлые очи боярыни. Вот лежит она, ворочая на полоке пуды свои мяса да жира, изомлевшая от жара банного, а без подарков – вот язва-то! – прошения не принимает, обратно гонит из «мыльни», говоря слова вредные и зазорные:

– Ты мне сначала уваженьице окажи, как и водится в странах просвещенных, а потом уж о деле сказывай… Нешто я тебе дура какая, чтобы даром твои плачи выслушивать!

Сунутся обиженные к мужу ее, а воевода Кокорев гонит назад хожалых – к женище своей, и потому говорили жители Мангазеи, что Марья Семеновна верный «наговор» знает:

– Она мужа-то свово кореньями змеиными опоила, а теперь, сказывают, кажинный день щи ему варит на листьях банных от тех веников, коими сама в мыльне парилась…

Иное дело – Палицын! Этот лихой новгородец, из кремля на посад съехавший, окружил себя простолюдием, а по знанию языка польского приманил к себе ляхов ссыльных. Здесь, на посаде Мангазеи, гульба шла веселая, злоречили в застольях противу Кокорева и жены воеводской, тянулись к Палицыну все обиженные, поморы да промышленники, скорняки да сапожники, литейщики да ездовых собак погонщики. Был средь них (кто бы вы думали?) и Ерофей Павлович Хабаров – тот самый землепроходец из Великого Устюга, в честь которого история потом нарекла славный город Хабаровск, а железнодорожную станцию назвала уважительно по его имени-отчеству – Ерофей Павлович. Сказывал тут Хабаров второму воеводе речи свои озорные:

– Ты, Андрей наш свет-Федорыч, тока свистни, так мы от кремля Мангазейского одни головешки оставим, а бабу кокоревскую начнем по сугробам валять да сосновым веником парить на морозце… Гляди, сколь голытьбы праведной на тебя налипло!

Кокорев грешил доносами царю на второго воеводу, но и Палицин не уставал тревожить царя-батюшку доносами на первого воеводу, а письма те от Палицына до Москвы проходили через руки самого Хабарова, человека проворного и смышленого. Год прошел, второй миновал, внове заполыхали божьи зарницы сияний полярных над крышами Мангазеи «златокипящей» – тут и война началась!.. Войне как раз время пристало. Кокорев совсем уж зарвался на мангазейском воеводстве. Заезжих из тундры самоедов грабил, спаивая, пушнину у них отбирал, говоря, что царь в ней нуждается, а всех соболей и песцов в свои закрома складывал; любил Кокорев пировать, зазывая к себе мангазейцев, но идущие на пир обязаны были подарки делать хозяину, «но подарки должны были быть хорошими, а не то бросались в лицо гостю, которого челядь при этом выпроваживала кулаками». Недовольство боярином росло в городе, и настал день, когда второй воевода, Палицин, опохмелясь доброю чарою, объявил народу, что отныне он в съезжую избу не ходок, обещал печать свою к казенным бумагам более не прикладывать:

– Покуда эта гнида в кремле сидит да шуршит бумагами, будто крыса худая, я не слуга царю, а с народом мангазейским буду завсегда рад дружиться и целоваться… Пущай на мой двор идут те, что на Кокорева и бабу его обижены, – я, вот те крест святой, всех уважу, от меня в слезах никто не утащится…