Надежда, впрочем, лопнула, едва успев зародиться. Выпив одну за другой три рюмки лафита, Алексей Порфирьевич хрюкнул, откинулся на спинку стула и, тщательно прокашлявшись, спросил:

– Так как же будем с… с нашим дельцем, Никита Владимирович?

– С чем? – нахмурился Закатов.

– Да как же-с… Вы на себя такую обузу приняли… Напрасно, разумеется, было и трудиться, но… Безусловно, честь дамы… Я, конечно же, кругом безвозвратно виноват, но… все меры кротости просто бессильны, бессильны оказались! Должен вам поклясться, что я предпринял всё возможное, но… сами изволите видеть… – Казарин как-то странно захихикал, ёрзая в кресле и потирая руки. Недоумённого взгляда хозяина он старательно избегал. С минуту Закатов не сводил с него глаз – и в конце концов понял, что Алексей Порфирьевич попросту до смерти перепуган. Растерявшись, он покосился на Дуньку, наполнявшую казаринский стакан в четвёртый раз. Та ответила спокойным, чуть насмешливым взглядом, чуть заметно усмехнулась – и с этого момента Закатов перестал беспокоиться. В голове воцарилась ясная, холодная пустота – как давным-давно, в молодости, когда он ещё играл в карты и мог без особых усилий «выставить» весь офицерский состав своего полка.

– Итак, Алексей Порфирьевич, я жду ваших объяснений, – сухо сказал он. – Судьба Александры Михайловны мне небезразлична: я, как вы знаете, ей почти родственник. Вы совершили преступление, похитив её из дома княгини Тоневицкой. Вы довели её до тяжёлого нервного расстройства. Госпожа Влоньская находится почти в помешательстве. Кроме того, мне известны и другие обстоятельства, которые ничуть не облегчат вашу участь в случае законного вмешательства…

Закончить свою тираду, балансирующую на грани феерической наглости и самого отчаянного блефа, Закатов не успел: Казарин вдруг разрыдался, уткнувшись в кулаки и сотрясаясь всем телом. От растерянности Никита, который впервые в жизни увидел плачущего мужчину, умолк на полуслове. Такой реакции на свои слова он и предвидеть не мог. Никита чуть заметным движением бровей отослал Дуньку (ту сразу же сдуло) и щедро долил в стакан лафита, искренне сожалея, что это не водка.

– Успокойтесь же, Алексей Порфирьевич! Стыдно, право… Выпейте. Вот так, я думаю, будет лучше. Итак – я вас слушаю.

Казарин, всхлипывая и давясь, осушил стакан лафита, вытер скомканной салфеткой лицо, оглушительно высморкался в её край – и начал рассказывать.

История Казарина оказалась проста и отвратительна. Небогатый помещик Калужской губернии, он когда-то служил в Москве по акцизному ведомству, покуда не случилась «досадная неприятность с казёнными средствами», из-за которой Казарин был вынужден выйти в отставку. До тридцати пяти лет он жил в своём крохотном имении в Малоярославецком уезде, худо-бедно распоряжаясь десятком крепостных и неумолимо скатываясь в нищету. Семьи у него не было, обзаводиться друзьями Алексей Порфирьевич не чувствовал потребности, жениться не мыслил и разгонял скуку игрой в штос с соседями да настаиванием «ерофеича» на берёзовых почках. Таких, как он, были тысячи по уездам и губерниям империи. Вероятнее всего, Казарин прожил бы бессмысленную жизнь, прокисая со скуки, и в конце концов скончался бы от удара или белой горячки. Но в размеренное существование отставного акцизного чиновника без спросу ворвалась крепостная девка Гранька.

Никто из дворни не знал, как смогла дочь толстой, бесформенной и одышливой кухарки вырасти в ослепительную красавицу. Стройная, высокая, с тяжёлой чёрной косой, Гранька носилась по дому то с вёдрами воды, то с тряпками, то с тяжёлыми ушатами стирки, командовала девками, покрикивала на конюхов и скотников, ругалась с деревенскими мужиками, привозящими провизию и дрова, – и жгучие глаза её блестели холодно и весело, полные губы дрожали в усмешке, жарко вспыхивал смуглый румянец на круто очерченных скулах, а звучный голос дрожал надменными перекатами. Девка вела себя как хозяйка имения, и все, от матери до последнего казачка, почему-то позволяли ей это. Не отстал от своих крепостных и Казарин. Когда он приехал в осиротевшее имение и увидел эту черноглазую царицу, уверенно распоряжавшуюся в комнатах и во дворе, у него перехватило дыхание. Через неделю Гранька царствовала в спальне барина с такой же спокойной уверенностью, что и во всём имении.