– Так отчего ты меня, красавчик, вспомнил? Неужели тебе прислали еще того самого турецкого табаку, которым ты угощал меня уж и забыла сколько лет назад?

– Как была ты многословна и любопытна, Михайловна, так и осталась. Но я рад тебя слышать. Раз много задаешь вопросов, значит, в полном здравии и как всегда – на коне.

– Нет, красавчик, я на мели, а не на коне, – вздохнула Лютик. – Денег у меня и так куры не клевали, а теперь и цыплятам не достается. Мое судно дало течь, и я иду ко дну. Мне нечем даже горло промочить, не говоря уже о том, чтобы выкурить хорошую трубочку.

– Что ж, Михайловна, – рассмеялся Лев Иванович, – придется мне приехать и помочь тебе заделать брешь в твоем судне. Больших субсидий не обещаю, тебе в этом месяце еще перечислят основные дивиденды, но немного позже. К тому же я привезу тебе новую жиличку. Ты же не возражаешь?

– Она будет мне платить? – осторожно спросила Лютик.

– Нет, – твердо ответил Гуров, дивясь такой наглости и жадности Михайловны, которые он никогда за ней не замечал. – Тебе и так за здорово живешь государство комнату каждый месяц оплачивает. И не говори мне, что ты ее постоянно держишь пустой. Наверняка впускаешь туда парочки на ночь.

– Бывает, – хрипловато ответила Михайловна. – Видишь, я с тобой, красавчик, честна, как ни с кем другим.

– Да-да, потому что знаешь, что я все равно буду в курсе всех твоих махинаций. Впрочем, я тебе позвонил предупредить, чтобы ты комнату в порядок привела. Приеду к восьми часам. Управишься?

– Есть, мой капитан! – бойко ответила Михайловна и вдруг захихикала совсем по-девичьи, тонким голоском. – Разве я могу тебе отказать, красавчик?

Гуров не стал больше слушать болтливую Михайловну и отключил телефон. Быстро посмотрев на циферблат, он покачал головой и поехал в аэропорт Внуково, размышляя по дороге, а узнает ли он сейчас свою одноклассницу и первую любовь?

Дину он узнал сразу. Она резко отличалась от всех выходящих из дверей аэропорта людей. И конечно же, она изменилась. Теперь это была не стройная миниатюрная черноволосая девушка, которой он ее помнил, а чуть полноватая, но не портящей ее полнотой, женщина. Волосы у Дины были уже не так черны, как прежде, в них явственно проглядывались серебристые прядки. Лицо, круглое, как луна в полнолуние, еще четче указывало на ее принадлежность к татарам. Хотя глаза у Дины были отцовские, русские – голубые, но и они уже подернулись той возрастной поволокой, которая так характерна для глаз женщины под пятьдесят, и поблекли.

Одета Дина была дорого и со вкусом, что говорило о том, что она весьма состоятельная дама. Хотя Гуров и не разбирался в брендах, но, прожив всю жизнь в Москве, он мог легко отличить, какие вещи куплены на рынке или в дешевом маркете, а какие приобретались в дорогих бутиках.

Лев Иванович увидел, как Дина, выйдя из аэропорта, нерешительно остановилась и стала высматривать его, чуть прищурив явно близорукие глаза. По ее растерянному взгляду Гуров понял, что, даже глядя на него, она его не узнала. И он не стал затягивать их встречу, хотя и волновался, как какой-нибудь мальчишка на первом свидании, а быстро подошел к бывшей однокласснице и как можно беспечней сказал:

– Привет, Дина Соколова.

Женщина вздрогнула, посмотрела на Гурова и вдруг, отпустив ручку чемодана, закрыла полное смуглое лицо руками в дорогих светлых лайковых перчаточках и разрыдалась.

Дина плакала, а Гуров растерянно смотрел на нее и не знал, что ему предпринять. Он хотя и был крутым мужиком, но от женских и детских слез всегда терялся и не знал, как себя вести в таких случаях. Лев Иванович чуть приобнял одноклассницу за плечи, пытаясь ее успокоить. Дина подалась вперед и, уткнувшись Гурову в плечо, еще какое-то время всхлипывала. Полковник терпеливо ждал, когда слезы иссякнут, а потом, отстранившись, сказал: