– Милая Зоечка, я буду тише травы, – взмолился наполовину серьезно, однако с навязчивой страстностью Нечаев, еще ниже склоняя голову. – Прикоснитесь пальчиками… Или брезгаете? Вот убьют завтра – и не испытаю, какие у вас нежные пальчики!

– При чем здесь невеста?.. Глупистика какая-то! – возмутился Давлатян и часто заморгал на Нечаева. – Прекратите эти неуместные бульварные пошлости, сержант! На месте Зои я сплошные пощечины вам отвешивал бы! Да, да!

– Спасибо, лейтенант…

Зоя засмеялась, в то же время сдерживая смех, ее суженные глаза лучисто светились, устремленные на смущенного Давлатяна.

А Нечаев, надев шапку, явно раздосадованный тем, что ему помешали в приятной, развлекающей его игре, изобразил обиду на фатоватом, с бархатными родинками лице, сказал:

– Напрасно, товарищ лейтенант. Испытать Зоечку хотел, a вы уж!.. Играет она: и вроде замужем была, и вроде ей тридцать лет, и все знает, а сама… одуванчик!

Но тотчас умолк, попав в луч ее взгляда.

– То, что испытала я, еще не испытали вы, Нечаев! – смело заговорила Зоя. – Полейте мне на руки мою водку, – приказала она таким тоном, словно имела право приказывать Нечаеву. – Пальцы стали отвратительно липкими после вашего альбома. Спрячьте его. И когда захотите себя испытать в трудную минуту, смотрите на эту обнаженную немочку!

Нечаев, защитно похохатывая, приподнялся на локте, нашел ее кружку и с мстительной щедростью вылил всю до капли водку на ковшиком сложенные ладони Зои.

– Жаль, конечно, водку, но ради вас, Зоечка…

– Ради меня ничего не надо. Спасибо. – Зоя сдвинула колени, на которые кругло натянута была пола полушубка, поднесла руки к шипящему пламени гильзы, взглянула на Кузнецова: – Вы что, спите, товарищ лейтенант? Странно, когда один человек молчит. Как трезвый среди пьяных. У вас что, аппетита нет?

– Я не сплю, – отозвался Кузнецов, неподвижно сидя в тени. – Просто согреваюсь…

Он действительно наслаждался благодатным теплом землянки, ее влажной духотой, живым светом самодельной лампы, звуками голосов, угловатыми тенями по стенам; внутренняя зябкая дрожь прошла; потный, он все же основательно промерз на ветреном берегу, мокрые ремешки холодка еще прислонялись к лопаткам, но ему не хотелось менять положения, не было сил пошевелиться. «Она была в окружении под Харьковом? Она воевала? Какое у нее удивительное лицо, – смутно думал он, глядя на Зою. – В общем некрасива. Только глаза. И выражение лица меняется. Но она нравится и Нечаеву, и Уханову, и мне… Что у нее с Дроздовским? Непонятно как-то все…»

– Послушай, Кузнецов! – перебил спокойное течение его мыслей Давлатян. – Почему не ешь? Суп остыл!

– Кто говорит, что суп остыл? – раздался за пологом землянки начальственный басок. – Суп как огонь! Можно к вам?

– Давай, давай, старшина, всовывайся! – проговорил снаружи голос Уханова. – Всовывайся!

Тяжелые ноги завозились у входа, с шорохом скатывая вниз комья земли, кто-то шарил по занавеси и, найдя край, оттолкнул ее в сторону. И высунулось из-за брезента узкое, набрякшее, ошпаренное морозом лицо Скорика, несколько хищно, по-птичьи посаженные глаза замерцали.

– Вы не заблудились, старшина? – спросил Кузнецов, по одному виду надвинутой на брови новенькой шапки вспомнив запоздалый его приезд. – Что хотите?

– Очень вы строги, товарищ лейтенант. Строже, можно сказать, чем сам комбат! – заговорил старшина с достойной его неуязвимого положения колкостью и прибавил: – Вот! Доппаек положенный получите. И приказ вам и лейтенанту Давлатяну – к комбату… И санинструктору. От комбата я…