Дома в комнате я слышу мамин голос:

– Глебушка, принеси воды…

Я послушно приношу стакан.

И что-то во мне ломается. Я устал притворяться, что все хорошо, что так и должно быть.

Через некоторое время я подхожу к маме снова. Хотя она не звала меня.

Сажусь перед ней на корточки, протягиваю ей только что купленные мотки с шерстью.

– Мам, это шерсть. Я хочу, чтобы ты связала мне к зиме свитер, я мерзну. Крупной вязки. С узорами. Чтобы узоры шли продольно. И чтобы на шее была застежка. А еще хочу теплые носки. Зеленые. С белыми звездочками. Только я хочу, чтобы ты это сшила не для Глеба. А для меня. Это я, мам. Никита. Кит. Я – твой младший сын. И я живой. Не списывай меня, пожалуйста.

Она забирает клубки, перебирает нитки руками и всхлипывает. А потом поднимает на меня глаза и смотрит уже по-другому… Обнимает меня за шею.

– Прости меня, сынок. Прости, пожалуйста, свою полоумную мать. Прости, Никита.

Я глажу ее по спине и чувствую, как мое имя, произнесенное вслух, придает нам обоим сил.

Бинтую кисти рук и наношу груше комбинацию ударов. Я представляю, что передо мной – не груша, а человек, виновный в смерти моей семьи. Нам сообщили, что причина взрыва – череда случайных факторов, но мне легче думать, что виноват конкретный человек.

Мои удары быстрые, жесткие и точные, как никогда.

Делаю прямой удар в корпус и боковой удар ногой. Потом – апперкот в челюсть и удар коленом.

– Привет, малыш.

За спиной слышу знакомый голос. Резко поворачиваюсь. У входа на балкон стоит Архип. На нем яркая клетчатая рубашка. Во рту – зубочистка, руки спрятаны в карманы. Выглядит он неважно – как будто сильно постарел, если это возможно в нашем возрасте.

– Архип… – шепчу я.

– Можно войти?

Я развожу руки в стороны, жестом давая согласие.

Он облокачивается на парапет. Мне хочется броситься к нему, обнять его… Ведь он, как никто другой, сейчас мне ближе всех. Как никто другой понимает меня. Но что-то мешает мне… Наверное, старые гордость и злость – они не дают мне обнять моего друга. И поэтому я просто подхожу к груше.

– Знаешь, я шел сюда как на казнь. Знал, что ты, увидев меня, убьешь. Шел осознанно. Просто надоело откладывать все. Лучше разобраться с этим здесь и сейчас. Так что я готов. Бей.

Он разводит руки в стороны и закрывает глаза. А я ни черта не понимаю…

Качаю головой. Как он может подумать, что я все еще хочу этих разборок? Как он не понимает, что взрыв изменил меня, изменил всех нас… И теперь все, что было до взрыва, кажется просто воздушным шариком, который ткнули иголкой, и он, свистя и сдуваясь, уносится прочь.

– Нет. Ханна сказала, что ты не посмел ей ничего сделать. И что ты хороший друг мне. И что я не должен разбрасываться этой дружбой.

Он смотрит на меня настороженно.

– Ханна так сказала?

– Да. Ведь ты ничего ей не сделал? – С подозрением спрашиваю я.

– Нет. Я ничего ей не сделал. – Слова Архипа окончательно выгоняют из головы сомнение.

– После взрыва я стал смотреть на многие вещи по-другому, – говорю я. – Как будто все наши ссоры, дела, достижения, планы… Все это было таким несущественным. Это все не имеет значения теперь, когда мы с толкнулись с настоящей бедой. Ты и я… Мы теперь навсегда в одной лодке, Архип.

Я вижу, что мои слова успокоили его. Он подходит ко мне и обнимает. Я утыкаюсь носом в его рубашку. Он целует меня в затылок – Архип такой высокий… Я закрываю глаза и представляю, что это Глеб. Или отец.

– Малыш, бедный мой малыш. Почему ты не сказал мне о ней? Об этой чертовой девчонке? Почему не сказал раньше? Зачем скрывал? Я бы оставил ее в покое и не тронул бы ее даже пальцем. Потому что она – твое… Почему же ты не сказал?