Я же, засмеялась сквозь раздирающий меня кашель, и ответила:

– Доктор, я не умру. Не в этот раз.

И я действительно не умерла. Вскоре пошла на поправку и неведомым образом победила болезнь. А, выздоровев, успела прилететь в Турцию одним из последних самолетов, когда еще были открыты границы. И потому теперь, уже заглянув в глаза смерти и сумев убедить ее, что нам еще рано быть вместе, я в стылом оцепенении смотрела на чумной город. Смотрела, осознавая, что мне невероятно повезло, но не вполне понимая, зачем мне такое везение, если все вокруг падает, бьется в конвульсиях, умирает: не только люди, но и экономика, производство, бизнес. Что делать единственному выжившему в апокалипсисе? В чем найти свое предназначение? Это мне было непонятно. К тому же у меня заканчивались деньги. Судебные баталии хорошенько опустошили мой кошелек за последний год.

От Гордона, человека, из-за которого я и приехала в очередной раз в Стамбул, оказалась заперта здесь, ведь все въезды и выезды оцепили военные, меня отделяли всего каких-то три километра. Три километра, которые в обычное время можно было пролететь на такси, проехать на мотоцикле, пройти пешком, в конце концов, наслаждаясь любимым городом, его суетой и красочностью. Теперь они превратились в огромное, почти непреодолимое расстояние. Я, собственно, и не собиралась его преодолевать. Вместе мы с Гордоном были настолько давно, что под гнетом всех последующих грязных разборок, скандалов, обвинений, измен, пьяных выходок, приводов в полицейский участок и вызовов в суд, те ясные счастливые дни, наполненные влюбленностью, близостью, нежностью и страстью, давно померкли. Я сама не вполне понимала, за что он ополчился на меня, что за больные струны его души я задела, какие раны разбередила. Этот мужчина поразил меня когда-то идеальной красотой и глубочайшим талантом. Сейчас же он превратился в злобного, мелочного, мстительного прохвоста: он скрупулезно собирал какие-то бумажки, копировал мои посты в соцсетях, коллекционировал сплетни, слухи, домыслы – и все это лишь для того, чтобы завести на меня очередное судебное дело о преследовании, травле или бог его знает каких еще моих воображаемых грехах.

Нет, он не был героем моих девичьих грез. Да и тот возраст, когда душа полна романтики, когда надеешься на самое лучшее и мечтаешь об идеале, у меня давно миновал. Гордон был мне интересен. Той давней февральской ночью, когда мы впервые встретились, он вытащил из меня нечто очень важное. Я будто проснулась, мне снова стало интересно жить.

Быть излюбленным героем русского писателя – это много или мало? Вероятно, для него этого было достаточно, чтобы навек почувствовать себя использованным, выпитым до дна и скопированным на книжный лист, чтобы возненавидеть меня всей душой.

И вот я приехала в Турцию, чтобы в очередной раз утереть ему нос. И неожиданно оказалась в пост апокалиптическом кошмаре. Выйти никуда было нельзя, судебное разбирательство, разумеется, не состоялось. И мне оставалось лишь наблюдать в соцсетях, что нового у моего антигероя. Гордон поначалу писал какие-то бодренькие заметки о том, что все нестрашно, мы переживем эпидемию и будем еще рассказывать о ней своим детям. Постепенно тон его записей становился все менее бравурным. И вот, три дня назад он замолчал.

Хотелось бы мне сказать, что я по-прежнему злилась на него. Испытывала злорадство из-за того, что он лишен всех возможностей тешить свое хронически больное самолюбие. Именно так я хотела рассуждать и это было бы справедливо. Но накануне из соседней квартиры люди в защитных костюмах вынесли мою соседку, еще недавно вполне бодрую моложавую женщину сорока семи лет, к которой я, будучи плохо приспособленной к быту, обращалась с просьбой помочь мне со стиральной машиной. Типичная жительница этого трущобного района, одетая как крестьянка, веселая и не унывающая, она охотно подсказывала мне. И вот я смотрела в дверной глазок у двери, которую нельзя было открывать, пока медики не выйдут из подъезда, как эту женщину выносят на носилках. Лицо ее накрыто было каким-то медицинским аппаратом с трубкой. И мне видна была лишь шея – тощая, изможденная, с выступающими, натянутыми в бесплодном усилии вдохнуть, жилами. Медики отрывисто переговаривались по-турецки, поспешно грузили больную на носилки, тащили вниз, во двор, где дежурила ярко-желтая скорая. У меня же в ушах стоял ее сип – страшный, хриплый. Я знала, что, если соседка не выживет, я не увижу ее уже никогда, так как все обряды и церемонии в стране запрещены. Над ней не прочтут молитву во дворе мечети, и родственники-мужчины не понесут ее гроб. Ее не проводят в последний путь, как подобает, а это для любой мусульманки страшнейшее проклятие. И после того, как на лестнице стих топот ног, а из двора умчалась скорая, меня одолело оцепенение. Я задумалась: – а если я здесь умру? Если вирус вернется ко мне, или меня скосит еще какая-нибудь хворь, кто будет хоронить меня? Я совершенно одна, у меня никого здесь нет, и кто знает, когда в опустевшем квартале найдут мое недвижимое тело. Мне вдруг вспомнился мой старый Кавказский друг, и его слова: «Какая разница, где меня закопают?» И действительно: он сгинул впоследствии так, что я не знала даже, куда прийти его оплакать. Такова будет и моя судьба: безымянная могила, о которой никто не знает?