Понедельник выдался мучительным. После планерки, на которой редактор пространно рассуждал, кто продуктивнее на рабочем месте: агафья тихоновна или алкоголик, – и пришел к выводу, что все же алкоголик (у того хоть бывают ремиссии), ко мне зашел Гавриков с фотороботом убийцы Крутилова.

– Уже?

– Ага. Уж лучше бы жену его проверили.

– При чем здесь Людмила?

– А при том, что наследница.

– Не она – сын. Брак давно расторгнут, лет восемь назад.

– А не расторгнут, не расторгнут. Они разъехались, и все. А в марте он ее уволил из театра! – радостно сообщил Гавриков и сел на подоконник.

– Она сама ушла.

– Ушли, ты хотела сказать.

– Михаэль, ее не было в городе в эту пятницу. Да и какая мать стала бы так вот убивать театр, где танцует их сын, между прочим?

Мне не нравилась насмешливая агрессивность Гаврикова, впрочем, обычная по понедельникам.

– Тоже мне ценность, – хихикнул Михаэль. – Театров этих понаоткрывали…

– В сравнении с пивными точками – конечно.

– Вот тут ты не права. Пивные рестораны, но не точки. И посидеть-то негде… Да, жалко твоего Крутилова. Пошли, помянем, что ли?

– И это наши кавалеры, – вздохнула Жанетта. – Прочь, гоголевские персонажи! – И вдруг присвистнула: – Ой, Лизавет, а вдруг они нас точно так же видят?

– Кто?

– Ну, Михаэль… и этот, Долгих из «Вечерки». Он знаешь кто? Он – фокстерьер: энергии много, толку мало. Глазенки выпучит и бегает, бегает…

– Я, думаю, они не видят нас вообще.

– Что?

– Ну, смотрят: вроде женщина… И все. А сколько лет и что на ней, какая там прическа-туфли – ни боже мой.

– Как? Почему?

– Не знаю. Так устроены. У нас тут до тебя один работал, так он нас с Галкой вечно путал.

– Вас? С Галкой?

– Ну да.

– Но Галка – темная, круглолицая, с короткой стрижкой и на размер тебя побольше. А ты – ты высокая, рыжая, с хвостом!

– И что? Им все равно: что я, что Галка…

– Чего же мы тогда стараемся, тратимся на шопинги и пилинги?

– Не знаю. Чтоб занять себя, должно быть.

К двенадцати поехала в театр на похороны. Еле-еле пробилась. Еще бы чуть-чуть – и осталась на улице. Несмотря на жару и закрытие сезона, люди шли и шли, и из страха Ходынки администрация перекрыла все входы и выходы. Тогда они встали широким кольцом на площади перед театром и слушали панихиду из репродуктора. Как во время войны.

Гроб на сцене утопал в цветах, и это был самый ужасный и самый впечатляющий спектакль Георгия Крутилова. Я боялась к нему приближаться…

Неделя без Жанны казалась бесконечной. Тем радостней была встреча и упоительней ее отчет о поездке в Германию, подробный и красочный.

Больше всего на свете Жанна не любила самолеты: ее укачивало. А тут перелетов получалось три штуки. Шесть взлетов-посадок, потому что сначала они зачем-то приземлялись в Екатеринбурге, затем – во Франкфурте-на-Майне и уж только потом – в Ганновере, где и проходила эта ЭКСПО.

– Да еще и видов никаких: скорее всего, думала, сплошь дядьки с животами, так что я заранее пыталась не обольщаться. И все-таки: от ЭКСПО не отказываются, тем более, что женщин в делегации практически нет. В общем, настроение было еще то…

Проходя регистрацию в шесть утра и потом, тоскливо разглядывая соседей по «отстойнику», Жанка ощущала такое острое чувство одиночества, что была готова разреветься здесь и сейчас. Уж они-то наверняка озабочены не устройством личной жизни. Вот этот, лысый и значительный, мается, что негде покурить. Вон тому, строгому и скучному, эта выставка нужна как прошлогодний снег. И все они хандрят, томятся и скучают. И ждут трехчасового антракта во Франкфурте: все выпьют, и, возможно, жизнь наладится. А ей что делать? Ничего. Вздыхать по сторонам. И сколько: год? Два? Пять? А может, не вздыхать? Поставить жирный крест и просто жить, как эти дядьки… Пятнадцать лет на все про все – осталось шесть, ну, может, восемь. Тихий ужас. Вспомнилось, как года два назад брала интервью у кинопринцессы Евгении Симоновой, и та сказала, что в тридцать лет пережила настоящий шок от этой цифры: «А потом ничего, рассосалось, я про возраст как будто забыла».