За столом сидел дядька. Вернее, парень, плешивый просто. Сидел и медленно помешивал ложечкой в стакане – для разнообразия не с окурками, а с чаем. Развязанный полиэтиленовый пакет с сахарным песком расселся между стаканом и ножом. Нож был коротким, но выглядел очень опасно – с тонким светлым лезвием и полосатой наборной ручкой, кончик которой утонул в кучке соли, высыпанной на смятую газету.

Челентано перешел в Кутуньо, плешивый поднял глаза, и Марина остро поняла, что надо уходить. Парень был пьян в уматину.

Марина виновато улыбнулась и попыталась сделать шаг назад, но наткнулась на ребро двери и замерла, нащупывая ее рукой. Поворачиваться к плешивому спиной почему-то не хотелось.

– Я просто сахар хотела, – пробормотала Марина, не слыша себя: вокруг оркестровал Кутуньо, в ушах грохотало сердце. – Простите, я, наверное, потом.

Плешивый заулыбался, неловко, но быстро подцепил пакет с сахаром и вскочил. Зубы у него были удивительно белыми, может, из-за темного лица. Он протянул Марине пакет, из которого сыпанулась струйка песка, и чуть качнулся.

– Да мне пару ложек только, – сказала Марина. – Может, в бумажку насыпать…

Плешивый качнул вытянутой рукой – мол, бери. С торчащего носиком края пакета снова упала короткая белая струйка.

– Спасибо, – сказала Марина, решившись, – тогда я на минутку возьму и сразу отдам.

Она подхватила пакет, и тут же стало больно, а белозубая плешь напрыгнула вплотную: плешивый вцепился Марине в запястье. Марина дернулась, пытаясь освободиться, и плешивый сильно толкнул ее. Марина больно ударилась затылком и лопатками о ребро двери, дверь громко захлопнулась, Марину бросило на нее – а плешивый уже прижался, мял грудь, вонял пивом, водкой и табаком, слюнил губы.

Марина задохнулась от ужаса и возмущения, попыталась вскрикнуть и оттолкнуть гада. В голове вспыхнуло, пол с треском и цоканьем ушел из-под ног, и Марина повалилась в пропасть. Пропасть оказалась мелкой, но болезненной – спинка кровати пнула в бедро, макушка ширкнула о стену, и Марина обнаружила, что уже лежит спиной поперек кровати, голова кружится, скула горит, халат распахнут и сверху тяжело и мерзко валится мутный от слез силуэт.

Она дернулась, снова ударившись головой о стену, немножко от этого обалдела, а плешивый уже впихивал холодную руку, растаскивая колени, которые Марина успела сомкнуть. Оттолкнуть гада не получалось – тяжело, и руки чем-то заняты, – вообще ничего не получалось, даже дышать: плешивый придавил горло локтем. Убьешь ведь, дурак, подумала Марина недоуменно.

Это, наверное, какая-то местная шутка, специально для новичков. Сейчас он встанет, засмеется, показывая белые зубы, извинится и поздравит с пропиской. На самом деле такого быть не может. Нельзя так с живыми людьми. То есть с людьми случаются страшные вещи, но не со мной. Я ничего плохого не сделала, я просто сахар зашла попросить. И вообще, я же здесь живу, не дурак же он, его же посадят, это до пятнадцати лет.

– Пусти, дурак, посадят! – прохрипела она.

Плешивый на секунду убрал локоть с горла и снова ударил Марину кулаком в щеку.

Не очень больно, но обидно – деловито так, как вылезший из строя столбик в заборе. Он ведь и убьет так же, подумала Марина, заливаясь слезами под деловитое «Лошадку мы катали», и вдруг осознала, что понимает слова, что Кутуньо не про лошадку рассказывает, а просит позволения спеть под гитару. Он просит, красивый и жгучий, а Марину бьют.

Ее никто никогда не бил, если Веронику не считать, но это в детстве, и не кулаком в лицо ведь. Нельзя ведь девочек, тем более кулаком, тем более в лицо. Плешивому, получается, можно. Значит, ему можно все – пока он сильней. А он сильней, так что надо просто тихо лежать и перетерпеть. Почти все через это прошли, и все терпят, Вероника говорила, отряхнемся, поплачем и дальше идем, а я-то чем особенная? Противно, но не смертельно.