– Ну и пострелял бы их всех к бисовой матери!

– Так оны на патретах. Ты б глянув, батько, шоб потом, в случай чего, опять мне плетюганов не всыпав… Тут близенько!

Особнячок был невелик, но в строгом классическом духе, с портиком и колоннами, отчего казался выше своих двух этажей. Облицованный белым мелким ракушечником, он светился отраженными солнечными лучами до боли в глазах.

После яркого света вестибюль показался темным погребом. Лестница. Какие-то портреты, старинные вазы. Такого добра Нестор уже насмотрелся вдоволь.

Только сейчас Нестор различил стоявшую на лестнице хозяйку – немолодую уже, стройную высокую женщину в черном платье.

– Вы кто? – спросил Нестор.

– Тилло… Евгения Александровна. – Женщина ответила спокойно, и Махно, ценивший в людях умение держаться с достоинством даже перед лицом смерти, стал говорить с ней чуть мягче:

– Генерал Тилло вам кем доводится?

– Какой генерал Тилло? – спросила женщина. – Их много. Один строил Бердянский порт, гидролог, один погиб под Варшавой, двое в гвардии… сражаются. Еще корнет, восемнадцатилетний, тоже…

Щусь подошел к одному из портретов, указал на него:

– А этот генерал… как его…

– Александр Александрович. Это мой брат.

– О! Слыхал, батько? Это ж тот самый…

– Помолчи, Федос! Не спеши поперед батька! – строго сказал Нестор.

Глаза батьки постепенно привыкли к комнатным сумеркам, и он смог разглядеть еще один большой портрет в строгой раме, висевший над пролетом лестницы. Нестор узнал этого красивого, темноусого и чернобрового моряка с глазами страдальца, глубокими, очаровывающими, такими глазами, которые прежде он видел только на иконах, изображавших Христа. Из ворота кителя проступал высокий, с острыми углами белый воротничок, подпирающий длинную шею, на плечах погоны с двумя звездочками.

Совсем недавно Галина разыскала такой портрет где-то в Гуляйполе и повесила в особняке Кернера к приезду Дыбенко. И именно этому человеку с глазами Христа отдал тогда честь бравый красный командир Дыбенко.

– А это кто ж? Тоже ваша родня? – немного растерянно, вглядываясь в пронзительные, затуманенные внутренней болью глаза моряка, спросил Нестор.

– Это… Петр Петрович Шмидт, – словно бы нехотя пояснила Евгения Александровна.

– Я узнал. Я спрашиваю – он тоже родич?

– Жених.

– Та-ак… Дозвольте пройти, присесть, – сказал батько.

И к удивлению всех его сопровождающих, он сделал невероятное – бережно взял под локоток хозяйку и повел ее по лестнице наверх. Шмидт! Да вся Новороссия в юные годы Махно гудела от одного только его имени!

…Хозяйка была немногословной. Она умела держать себя в руках. Недаром ее виноградарское хозяйство считалось лучшим на Азовщине. «Гости» требовали рассказа. Но как расскажешь о том, что составляло и продолжало составлять смысл жизни, чужим, пропахшим порохом людям, забежавшим на минутку во время еще не до конца стихшего боя?

Ну да, в детстве они были соседями: трехлетний Петенька и двухлетняя Женечка. Дружили, вместе играли. Отец Женечки, адмирал, строил и достраивал в Бердянске военный порт, а отец Петеньки, тоже адмирал, был начальником этого порта. Потом дети выросли и полюбили друг друга. Полюбили так, что даже домашние называли их женихом и невестой, не видя в том преувеличения или насмешки.

Потом Петенька уехал в Петербург, в Морское училище, чтобы стать адмиралом. Он писал Женечке почти каждый день трогательные письма. Для того чтобы жениться, он должен был окончить училище, отплавать гардемарином и мичманом и получить лейтенантские погоны. И заручиться разрешением начальства, которое в данном случае, конечно, не пошло бы против желания Пети Шмидта, сына адмирала и княгини Сквирской.