Дамира подорвало на собственной кровати. Сон, просто сон.

  – Отпусти, – жалобно пищала Лали, распластанная под ним, обнажённая, прекрасная.

  В нём ещё билось накалившееся до предела возбуждение, желание, неясное, неестественной силы.

  Сон, просто сон. Сраный сон, из-за которого он едва не изнасиловал Лали.

  – Прости, – он откинулся на подушки. – Прости меня, - он всё ещё тяжело дышал, не веря себе, что его мёртвый организм способен на такие острые чувства. – Вчера был насыщенный день.

  – Мой мужчина чувствует возбуждение? – промурлыкала Лали, гладя по стоявшему колом члену. Да ни черта он не чувствует, лишь желает забыть и этот сраный сон, и те васильковые всполохи глаз, и солнечный свет, бьющий в лицо так рано, так некстати.

– А ты как думаешь? – Дамир перекатился, подмяв под себя Лали.

  Провёл рукой между её ног. Уже готова, удивительно темпераментная кошечка. Подготовил ещё немного, не уделяя обычное время, закинул стройные ноги на плечи и вколачивал себя в податливое, идеальное тело. Вколачивал, пока пот не начал катиться по спине и лбу, белый шёлк простыней – качаться в глазах, наряду с чёрными точками, пока не вымотался вконец, всё-таки кончив.

 

14. Глава 14

Карима. Прошлое. Поволжье. За два месяца до приезда Дамира   

  Равиля Юнусова Карима знала всю жизнь. Он был лучшим другом старшего брата, и ещё школьником частенько бывал в их доме. К Кариме он относился с теплотой, но не с большей, чем к остальным членам семьи Файзулиных. Кажется, он не делал разницы между шестнадцатилетней Каримой и десятилетней Алсу. Кидал при встрече: «Привет», иногда угощал конфетами или ягодами из своего огорода: «Жуй, жуй крыжовник, ещё ни у кого не созрел, а у нас уже сладкий» или: «Держи шоколадку», а следом другой сестре: «И ты держи».

  И всё-таки Карима отлично понимала, что Равиль – мужчина, а она – девушка. В последнее время старалась меньше попадаться ему на глаза, когда он приходил, отводила взгляд, пыталась улизнуть под благовидным предлогом из комнаты, где он находился. Равиль смущал Кариму, наверное, как и любой мужчина, об этом она не задумывалась. Да и где бы она встречалась с мужчинами, вот так, нос к носу? Родственники, друзья семьи — не в счёт, учителя или односельчане тем более.

  А прямо сейчас он стоял на дорожке парка и буравил взглядом Кариму, да каким взглядом! Провалилась бы сквозь землю, не испугалась лавы, сгорела быстро. Это лучше, чем так… как сейчас, от невыносимого стыда и ещё большего страха.

  – Эй, дядя, ты чего, – простонал Горшков, потирая ободранный бок и голову, заваливаясь на бок.

  Равиль не смотрел на парня, он буравил глазами Кариму. Так буравил, что она не могла дышать, не могла отвести глаз от твёрдого, карего взгляда, какого-то уничтожающего, честное слово.

  – Он навредил тебе? – ровным, глухим тоном Равиль обратился к Кариме.

  Что ответить? Навредил? Конечно, он навредил, теперь с неё шкуру спустят, хоть из дома убегай, отец места живого не оставит за такие выкрутасы. Но, по правде говоря, вот она, Карима – цела-здорова, Горшков бы вряд ли дальше объятий зашёл, может быть, даже извинился потом.

  Скажешь: «Навредил», и Юнусов уроет несчастного Горшкова. Не сейчас, так чуть позже, но наверняка «поговорит» с ним. Дамир бы точно оторвал голову обидчику младшей сестры Равиля, вот и он оторвёт. Горшков, хоть и напросился, но жалко его…

  А ответишь: «Нет, не навредил», – выйдет, что она не была против, когда её мужчина лапал. Конечно, Горшкову шестнадцать, вроде и не мужчина, но и не подружка-одноклассница.