в ярком поступке… Он – какой-то буквальный мечтатель, он и в самом деле мечтает об объединении и процветании Сербии, не облекая родину в свою иллюзорную самость, как другие его ровесники. Горячительные анархистские и националистические коктейли не кружат голову юноши, словам задан порядок будущего, в это он верит. Чистота прочтения, особая зоркость запрокинувших к нему свои плоскости предметов, развернувших перспективу в направлении родной земли, никакой возможности уклониться от поверхности, усеянной ультрапатриотической риторикой, как у лишенного век пленника, вынужденного все время смотреть на солнце. Его душа лишена самолюбия, этой защитной функции юной личности, на которую мир обрушивается всей своей тяжестью, позволяя лишь в двадцать – двадцать пять лет разглядеть скрытые во мраке слов корни мироустройства, приводные ремни истории, механизм личной и социальной выгоды, в просторечье именуемый политикой. Тут еще и туберкулез.

В начале марта пелену хмары, повисшей над Ленинградом, прорвало солнце. Снег стал понемногу оседать, обнажая на улицах мертвых, которых не успели подобрать и вывезти на кладбища. Особенно много их оказалось на обочинах улицы Комсомола, по которой обычно следовали к Пискаревке колонны «ЗИСов», нагруженных окоченевшими трупами с торчащими из-под брезента скрюченными руками, почерневшими ногами, развевающимися волосами… Снег скользил, как ткацкий уто́к по нитям, поднимая уровень чистого белого савана над теми, кого не успела подобрать похоронная команда, не одолевшими пропасти осенних и зимних месяцев, над кем задернулся стерильный полог, под кого снег, как заботливая нянька, подоткнул ледяное одеяло. Этого материала, снега, было в ту зиму хоть залейся, мертвые лежали слоями, пересыпанные слоями снега, гарантировавшего им сохранность до весны, по ним были проложены тропинки в снегу. По такой тропинке Шура с одним выздоравливающим солдатом приволокла на больничный двор на фанерном листе своего умершего соседа, зашитого в одеяло, и там пристроила его крайним в нижнем ряду… Теперь, когда пригрело мартовское солнце, поленница подобранных на улицах трупов росла не по дням, а по часам. Мертвых надо было охранять от еще живых. Иногда поступали трупы, изрезанные ножами, с отсутствующими частями тела и внутренних органов. В таких случаях вызывали следователя. Строго секретная записка прокурора блокадного города на имя секретаря горкома о случаях людоедства, рисуя с казенной бесстрастностью портрет человека, доведенного немилосердным голодом до полной потери человеческого, гласила: более женщина, чем мужчина, на 98,51 % беспартиен, на 4,5 % служащий, на 0,7 % крестьянин. В прошлом судим – 2 %. С высшим образованием 2 человека, – всего 2 почти на тысячу случаев. Ленинградец лишь на 14,7 %, в остальном уроженец других мест. Записка помечена февралем 1942 года – «пик отчаяния, время предельного истязания голодом, время голодного безумия…».

Что еще можно сказать о снеге, этом побочном продукте блокады, не похожем ни на один снежный покров, на который из-за седых туч струился жемчужный свет? На карте Генерального штаба, когда фронт проходил от Ленинграда по реке Волхов, восточнее Старой Руссы, огибая с востока район Демьянска, крохотные флажки, передвигающиеся то в сторону ржевско-вяземского выступа, то подступая к Мценску, оставляли на карте незаметные птичьи следки, тогда как на всем пространстве блокадного города их не было и в помине… Птицы покинули город, и это замечено было не сразу. По снегу тянулись лишь тяжелые человечьи следы. Не было легких птичьих царапин, важных шпажистых отпечатков, тонкой лилиеобразной клинописи. Картина снега была нема.