Затем, в конце гесперийской эры[8], ненадолго наступил теплый и влажный период, когда вода стала периодически выходить на поверхность. В последнее время большинство ареологов полагают, что этот период действительно был довольно влажным, но не таким уж теплым, и среднегодовая температура тогда была значительно ниже 273° Кельвина. Впрочем, она позволяла воде иногда выходить на поверхность и пополняться скорее за счет гидротермальной конвекции, чем осадков. По современным оценкам, этот период длился всего сто миллионов лет или около того, а за ним последовали миллиарды лет ветров сухой и холодной амазонийской эры, которая тянулась вплоть до их прибытия.

– А есть название эры, которая началась в М-1? – спросил Сакс.

– Голоценовая.

И в последние два миллиарда лет все выветривалось так сильно, что более ранние кратеры полностью лишились краев, беспощадные ветры раздирали поверхность слой за слоем, оставляя лишь голые породы. С технической точки зрения здесь возник не хаотичный, но дикий рельеф, учитывая его невообразимый возраст и обилие разрушенных кратеров, останцев, провалов, бугров, уступов и неимоверного множества исрешеченных скал.

Они часто выходили из марсохода и шли пешком. Даже небольшие столовые горы, казалось, были выше их роста. Сакс, сам того не сознавая, держался ближе к марсоходу, но все равно отходил подальше, чтобы рассмотреть наиболее интересные объекты. Однажды он заметил скалу в форме марсохода с вертикальной трещиной по всей высоте. Слева от нее, на западе, перед далеким горизонтом, желтел гладкий скалистый грунт. Справа же тянулся вал, образовавшийся в результате какого-то старого разлома, высотой до пояса и испещренный чем-то, напоминающим клинопись. Потом он увидел бархан, окруженный достававшими до щиколотки камнями – то черным, обточенным ветром базальтом, то более светлой зернистой породой. Потом – какой-то затупленный конус, крупный, как дольмен. И песчаную косу. И круг сырой изверженной породы, похожий на почти полностью выветрившийся Стоунхендж. Глубокую, вьющуюся змеей впадину – вероятно, участок реки, – а за ней очередной плавный подъем и отдаленная возвышенность в форме львиной головы. А еще одна возвышенность, рядом с первой, походила на львиное туловище.

И посреди всего этого камня и песка растительная жизнь была почти незаметна. Во всяком случае, поначалу. Ее еще нужно поискать, внимательно присмотреться к цветам, прежде всего к зеленому, ко всем его оттенкам, но особенно – к бледным: шалфейному, оливковому, хаки и прочим. Нанао и Тарики то и дело указывали на образцы, которые Сакс не замечал. И он присматривался все внимательнее и внимательнее, снова и снова. А едва он приспособился к восприятию тусклых цветов, которые так ловко сливались с ржавым грунтом, как те начали буквально выскакивать из цветов ландшафта – коричневого, черного, цветов умбры и охры. Чаще всего они обнаруживались во впадинах и трещинах или возле занесенных снегом участков. И чем внимательнее он вглядывался, тем больше их находил; а в одной котловине, казалось, повсюду росли растения. И тогда он понял: вся эта территория, весь Тирренский массив, представляла собой одну большую каменистую пустыню.

Потом он увидел яркую зелень лишайников, покрывающих поверхности скал или внутренние поверхности водосборных участков, и мох – изумрудный, темно-зеленый бархат, влажный и пушистый.

Многоцветная палитра лишайников, темно-зеленые иглы сосен, пучки отростков хоккайдских сосен, ладанных сосен, можжевельников. Цвета жизни. Казалось, он переходил из одной огромной комнаты под открытым небом в другую, сквозь разрушенные каменные стены. Маленькая площадь, извилистая галерея, просторный бальный зал, множество соединенных между собой комнат, гостиная. В некоторых комнатах – криволесье в низких стенах, где искривленные ветром деревья были мелкими и срезанными сверху на уровне снега. Каждая ветвь, каждое растение, каждая открытая комната имели выверенную форму – но при этом смотрелись непринужденно.