– Мама… мне страшно…

Красное на кровати.

Мама варенье пролила? Или вино? Она пила иногда вино, а Тельме пробовать не разрешали, потому что вино – это только для взрослых. Но Тельме не разрешали и есть в постели. Или взрослым можно? Взрослым и без того можно куда больше, чем детям, и Тельма мечтает поскорее вырасти. Когда она станет большой, то будет обходиться без няньки.

И без горничной, которая заплетает слишком тугие косички.

Тельма велит сделать ей прическу, как у мамы. И мамину помаду возьмет, или лучше собственную…

– Мам…

Мама лежала.

Она как-то некрасиво лежала, на боку. И простыней накрылась с головой. Зачем простыня? Одеяло есть, а она простыней… и шелковой… эти простыни мама никогда не любила, все повторяла, что ей бязевые милей, а шелк слишком холодный и скользкий. И вообще, это сущее расточительство, платить по двадцать пять талеров за комплект простыней.

А тут…

– Мамочка, – позвала Тельма, и собственный голос прозвучал тихо-тихо. – Мамочка, тебе плохо?

Если так, то надо позвать доктора. Мистер Саймон добрый и приедет сразу же, как тогда, когда у Тельмы случилась горячка. Он трогал лоб и порошки прописывал горькие, а еще повторял, что юным леди болеть не стоит, что болезни – для стариков.

Мамина рука выскользнула из-под простыни, белая, гладкая как змея… и неправильная.

Тельма не сразу понял, что было неправильно.

Кольцо.

То кольцо с желтым камнем, которое Гаррет позавчера подарил, исчезло.

– Мам?

Тельма коснулась руки, а та оказалась ледяной, как… как мороженая клубника, из-за которой потом болело горло.

– Мама!

Пальцы шелохнулись и вцепились в ладонь Тельмы. И тело на кровати – уже тело, Тельма это знала совершенно точно – выгнулось. Сползла простыня…

…она и мертвая была прекрасна.

Теперь Тельма совершенно точно знала, что ее мать была мертва. Из раскрытого рта раздался сдавленный сип, пахнуло сырой землей…

…и Тельма проснулась.

Она открыла глаза, все еще пребывая в состоянии полусна, полуяви, но уже почти осознав себя. И просто лежала, пялясь на серый потолок.

Снова.

Где-то далеко загромыхал состав, и пусть до железной дороги было с четверть мили, но треклятая хибара, в которой Тельму угораздило снять квартиру, затряслась. Всякий раз у Тельмы возникало подозрение, что однажды дом просто развалится. И она искренне надеялась, что в этот, отнюдь не замечательный момент, она будет находиться где-нибудь подальше.

– Вставать пора, – сказала Тельма, мазнув рукой по глазам. Слава богам, слез не было. Закончились на первом году приютской жизни. Какой смысл плакать, когда из утешителей – один медведь. Он, верный, и ныне сидел на покосившейся полке. Жизнь изрядно его потрепала. В боях с приютскими детьми медведь лишился глаза и уха, а еще обзавелся кривым швом-шрамом через все плюшевое тело. Тельма сама шила, помнится, все пальцы исколола, но странное дело, они с медведем стали лишь ближе.

– Встаю, уже встаю… ты прав, нехорошо опаздывать в первый же рабочий день… – она сползла с кровати и поморщилась.

Пол был не просто холодным – ледяным.

Значит, трубы вновь прорвало. Или просто перекрыли их, не желая тратить газ. В конце концов, в этом клоповнике жаловаться не станут, а если станут, то управляющий пошлет всех жалобщиков куда подальше, и отнюдь не в жилищную управу.

Что ж, в Нью-Арке пойди попробуй отыскать жилье, чтоб дешево, и в центре, и приличное.

Вода из крана потекла тонкою ржавою струйкой и, что характерно, тоже холодная. А ведь только вчера Тельма четвертак в котел бросила. Неужто, закончился? Или соседи, ублюдки этакие, не побоялись трубу врезать?