– Вы вправду не желаете выпить?

– Нет. У меня дела в конторе.

– Ну как знаете. А чем вы в последнее время занимаетесь, Фезант?

– Только что закончили фильм о жизни Мака Деруака.

– Неужто? И как называется?

– «Сердечная песня».

Я сделал большой глоток из стакана.

– Вы, должно быть, шутите. Вы что, всерьез назовете фильм «Сердечной песней»?

– Да, он будет называться именно так. – Он осклабился.

– Не дурите меня, Фезант. Нет, ну вы и хохмач! Надо же, Деруак – и «Сердечная песня»! С ума сойти!

– Нет, – сказал он, – я не шучу. Он повернулся и ушел.

Тут вернулась Сара. Она взглянула на меня с подозрением.

– Чего это ты дыбишься?

– Позволь мне тебя угостить, и я отвечу. Заодно я долил и себе.

– Угадай, кого я сейчас встретила в старом зале, – сказала Сара.

– Кого же?

– Джонатана Уинтерса.

– А-а. А теперь сама угадай, с кем я болтал в твое отсутствие.

– Да с какой-нибудь старой шлюшкой.

– Нет. Хуже.

– Хуже не бывает.

– Я разговаривал с Гарольдом Фезантом.

– Продюсером?

– Да. Вон он сидит за столиком в углу.

– Ой, правда!

– Не оглядывайся. И не маши. Пей лучше. И я с тобой.

– Да в чем дело-то?

– Он, видишь ли, собирался дать деньги под сценарий, которого я не написал.

– Знаю.

– И вот пока тебя не было, он подошел ко мне потрепаться.

– Повторяешься.

– Пить отказался.

– Это так на тебя подействовало, что сам сидишь трезвый как стеклышко.

– Погоди. Он рассказывал про фильм, который они только что кончили.

– И ты что же, его засрал?

– Он сам засрал.

– Ну конечно. В чем все-таки дело?

Я посмотрел в зеркало. Вообще-то я себе нравлюсь, только не в зеркальном отражении. Оно на меня не похоже. Я допил свою порцию.

– Допивай, – сказал я Саре. Она послушалась.

– Так в чем дело?

– Ну что ты заладила: в чем дело, в чем дело…

– Какая у тебя цепкая память. И трезвый ты просто на диво.

Я махнул бармену, заказал еще выпить.

– Этот Фезант, значит, рассказывал мне о своем фильме. Он про писателя, который не умел писать, но прославился, потому что виду него был, как у чемпиона родео.

– Это про кого же?

– Про Мака Деруака.

– И это тебя огорчило?

– Да нет, на это мне как раз наплевать. Но он сказал, как фильм называется.

– И как же?

– Ради бога, не спрашивай. Я пытаюсь вытеснить это из памяти. Чушь несусветная.

– Скажи.

– Ну ладно…

Чертово зеркало маячило прямо перед глазами.

– Скажи, скажи, скажи!

– Ладно. «Обломки разбитого вдребезги».

– Мне нравится.

– А мне нет. Я ему так и сказал. И он ушел. Мы потеряли нашего единственного спонсора.

– Надо подойти и извиниться.

– Никак невозможно. После такого названия.

– Ты, небось, хотел бы, чтобы поставили фильм о тебе.

– Идея! Я напишу сценарий о самом себе!

– Название уже готово?

– А как же! «Разбитая жизнь».

– Давай мотать отсюда. С тем мы и ушли.

Мы назначили встречу с Джоном Пинчотом в вестибюле гостиницы «Беверли-Хиллз» на два часа. Приходилось терять целый день, но Джон настаивал именно на этом часе. Он нашел парня, какого-то Жан-Поля Санраха, у которого своих деньжат не было, но он умел доставать их прямо из воздуха. Про него говорили, что, тряхни он садовую статую, из нее посыплются монеты. Он ждал нас в номере 530.

Где-то там обретался и Джон-Люк Модар, французский режиссер. Пинчот уверял, что он тащится от моих книжек. Гениально.

Дражайшая Сара сопровождала меня на случай, если мне понадобится посторонняя помощь, чтобы добраться домой. К тому же ей надо было убедиться, что в 530-м не засели в осаде старлетки.

Джон сидел в вестибюле в громадном кожаном кресле и наблюдал за местной шизанутой публикой. Увидев нас, он поднялся, расправил плечи. Джон большой парень, но хочет казаться еще больше.