– Порасторопней, порасторопней, ироды! В носу не ковырять! Отпускайте покупателей!

Молодая еще, но сильно испитая женщина с подбитым глазом, выглядывающим из-под платка, ставит на прилавок глиняную чашку и делает заказ:

– На пятак студня, на копейку польешь его уксусом и постным маслом и на четыре хлеба.

– Сегодня на деньги, Марья Потаповна, – делает замечание приказчик.

– Да знаю, знаю уж я. Вот гривенник, – отвечает женщина.

– А когда же должок-то по заборной книжке?

– Да скоро. Вот уж дрова дармовые раздавать начали, так я тебе свою порцию. На что мне теперь дрова? Я в углу с лета живу.

– У Кружалкиной?

– У ней. Она же от меня и квартиру приняла. Ведь из-за того же я и прошение о дровах подала, что летось квартиру держала и в старом списке я нахожусь, что в прошлом году дрова получала.

– Дама-ворон. Я про Кружалкину. Не выпустит она твоих дров. Ведь, поди, и ей за угол должна.

– Должна малость. Да что ж из этого? Я ей из рождественских приходских уплачу. Я в приходское попечительство подавала о бедности. На Пасху на детей два рубля получила. Ах да… Дай еще трески соленой на две копейки. Сам придет, так ему мерзавчик подзакусить надо.

– Какой сам? Ведь ваш сам на казенных хлебах сидит? – спрашивает лавочник, отпуская товар, и опять кричит на мальчишек: – Поживей, поживей, щенята! Не зевать!

Женщина улыбается.

– Хватил тоже! Уж у меня с Покрова новый, – дает она ответ.

– Охота тоже… – крутит головой лавочник. – Вам, Ольга Яковлевна, что? – задает он вопрос женщине в черном платке.

– Пол стеариновой свечки можно? Мне воротнички и манишки гладить, а подмазать утюг нечем.

– Да за четыре копейки есть свечка семерик. Возьмите цельную.

Женщина с подбитым глазом, получив покупки, не отходит от прилавка.

– Ты говоришь, охота… – продолжает она разговор. – Ведь женщина я тоже… Ты-то ведь сам каждый год ездишь к своей в деревню.

– У нас законница на каменном фундаменте. Она мой дом бережет.

– Ну, не в Питере законы-то разбирать. Здесь на каждом шагу соблазн. Что своего старого забыла, то ведь как он меня утюжил-то!

– Однако и этот тоже охулки на руку не даст. Вон око-то как разукрасил! – замечает лавочник, кивая на глаз покупательницы.

– Ну, все-таки поменьше, как возможно! Ах да… Соли на копейку. Только ты поверь в долг. Больше денег нет.

– Марья Потаповна, и так за вами там больше двух рублей. Тебе чего, девочка? Гвоздей обойных? Отпустить гвоздей обойных! Никешка! Чего ты глаза-то рачьи выпустил? Вот гвоздей обойных и капусты кислой спрашивают! Вам хлеба шесть фунтов? Сейчас.

В руке лавочника блещет громадный нож. Звякают чашки медных весов.

Женщина с подбитым глазом не отходит от прилавка.

– Кузьма Тимофеич… – говорит она лавочнику. – Отпустите фунт соли-то до завтра. Фунт соли и махорки на три – так оно и будет пятачок.

– Сегодня на деньги, завтра в долг. Изволь.

– Кузьма Тимофеич, у меня сынишка нынче изрядно достает. Он счастьем на Пантелеймоновском мосту торгует, по вечерам торгует и все уж три гривенника ночью принесет. Билетики такие есть… счастье… Ну, жалостливые господа и дают ребенку.

– Скажи, какая богачка! Ну а все-таки сегодня за деньги, а завтра в долг.

– Богачка или не богачка, а коли бы мой новый собственный-то не отнимал у него на вино, то всегда бы я была при деньгах. Мальчонке иные господа и пятиалтынничек сунут.

– Так ты самого-то по шее.

– Эка штука! Он такую сдачу даст, что и сюда за студнем не придешь. Отпусти на пятачок-то товару до завтра.

– Пожалуйте хлеба шесть фунтов. А вам что? Сахару? На сколько сахару?