– Если хочешь, тебя здесь на дворе приказчики накормят.

– А ведь вам это все-таки неприятно будет, все-таки мараль на вас. Так дайте рублик-то, и я в закусочную пойду.

Чубыкин опять поклонился. Дядя размышлял.

– Положим, ты уж и так нас вконец здесь осрамил, – произнес он. – Ты который день по рынку-то ходишь?

– Второй. Только второй-с.

– И всех обошел?

– Нет, дяденька, не всех еще.

– Хорошо, я дам тебе белье и два рубля денег, но и ты мне дай слово, что больше у нас в рынке не покажешься. Даешь слово?

– Могу, дяденька. Позвольте только папаше в сумеречках объявиться. Надо будет с него заполучить малую толику за нынешнее прибытие из богоспасаемого града…

– Ты шутовства-то передо мной не выкидывай! – строго перебил его дядя, нахмурив брови.

– Я всерьез, дяденька. Ведь папаша мой маменькиным-то капиталом после ихней смерти овладел, а он по закону мне принадлежит, так должен же он хоть чем-нибудь со мной поделиться.

– Ну, к отцу я допускаю, – согласился дядя. – А по чужим торговцам в нашем рынке больше ходить не будешь?

– Извольте, дяденька, обещаюсь.

– Бери два рубля, бери! Хоть и совестно мне давать тебе заведомо на вино.

– Ах, дяденька…

– Уходи! Довольно! – махнул рукой дядя. – Кондратьев! Дать Пуду две перемены белья из лавки, да и пусть уходит с Богом! – крикнул он приказчику в лавку, а Чубыкину сунул в руку не два, а уж три рубля.

– Благодарю покорно, дяденька.

– Уходи, уходи! И уж больше ни ногой… За это даже три рубля даю.

Чубыкин вышел из-за перегородки. Приказчики дяди тотчас же вручили ему две пары белья. Он запихал белье под пиджак и кацавейку и затянулся ремнем.

– Так целее будет. Мы люди походные… – пробормотал он, выпросил еще у приказчиков двугривенный и удалился, расшаркавшись перед ними валенками.

Чубыкин сдержал данное дяде слово и уж в этот день в рынке и около рынка больше не появлялся. Он даже вообще не просил сегодня больше милостыни, чувствуя, что в кармане его звенят четыре с чем-то рубля, и отдался бражничанью в закусочных и чайных той местности, где помещался ночлежный дом, в котором он провел две ночи, разумеется не забывая и винных лавок. В закусочных ел он только селянки, кильки, сосиски, сырую кислую капусту. Он ждал Скосырева, с которым, по условию, должен был встретиться около ночлежного приюта, когда Скосырев вернется с кладбища. Визит свой к отцу Чубыкин отложил до завтра или послезавтра, приберегая ту срывку, которую он сделает с отца, к такому времени, когда от имеющихся в кармане четырех рублей останется очень немного.

Со Скосыревым Чубыкин встретился только в сумерках в винной лавке, близ ночлежного дома. Чубыкин купил себе мерзавчика и выходил из винной лавки, а Скосырев входил в винную лавку за мерзавчиком. Чубыкин был уже пьян, а Скосырев еще пьянее его.

– Не попался? – спросил его Чубыкин.

– Как видишь, на свободе, хотя на Васильевском острове и удирал от фараона, – отвечал Скосырев. – Даже свистки тот давать начал, но я под ворота, на двор и сел за поленницами дров. Спасибо, что не надул и пришел к товарищу, – прибавил он. – Сегодня я тебя, Пудя, сам попотчевать могу… Невестке на отместку… На кладбище стрелялось важно.

– Ну?! А я, как обещал, для бани тебе переодевку белья принес.

По мерзавчику Чубыкин и Скосырев выпили тут же на тротуаре около винной лавки и закусили баранкой, которую Скосырев имел при себе.

– Так пойдем в баню-то? – предложил Скосырев. – У меня грешное тело давно бани просит.

– Завтра. Завтра утречком мы в баню пойдем, а сегодня я гулять хочу, кутья поповна, – отвечал Чубыкин. – У! Загуляла ты, ежова голова! – воскликнул он, как-то заржал от восторга, крутя головой, и стукнул ногой в тротуар. – Потчуй меня, товарищ, сегодня, пои вином, корми селянкой!