Еще через день снова поехали на охоту. Батя сказал, что там все быстрее пройдет, что любая хворь на охоте проходит, никаких тебе докторов не надо.

Одну приманку снова оставили на тропе, недалеко от одинокой березы, другие увезли и разложили к ферме. Никитич, увидев охотников, в сердцах махнул рукой:

– Толку с вашей охоты! Вчера новую дыру сделали, овечку большую, сукотную утащили. Падлы. Бабы видели целую стаю, штук семь, или больше. Тут надо облаву делать. Толку с вас.

Никитич снова махнул рукой, выказывая полнейшую безнадегу, повернулся и пошел, зацепляясь костылем за загородки, в которых базланили годовалые телята. Телята, чувствуя правоту Никитича, орали все громче и громче. Охотники, удрученные известием о новом разбое волков, молча удалились и поехали в сторону дома. На западе горела алым мутная, зимняя заря, предвещая на завтра ветреный день.

Может с расстройства от разговора с Никитичем, а может просто время приспело, но Колькин батя запировал. Запировал широко, грубо и беспробудно. Как говорила Колькина мать: совсем слетел с катушек. Прошло уже три дня, как выложили ядовитые приманки, пора бы и проверять, но батя ничего не понимал, пил горькую и днем, и ночью. Было видно, что остановится он не скоро.

Мать согласилась отпустить Кольку одного, при условии, что он попросит Никитича вместе объехать места, где были выложены приманки. Колька уехал. Он был полон важности и значимости, мечтал найти отравленного волка и гордо привезти его домой. Жалко вот, что мать не позволила взять с собой ружье, – было бы вообще здорово.

За последние дни по дороге никто не проезжал, а ветра гуляли, таскали снега с места на место, – дорогу перемело. Гнедко тащился лениво, особенно по переметам, может и правда, было тяжело, но Колька нещадно хлестал коня вожжами, покрикивал грозно, а тот и ухом не вел, ковылял себе, как ему вздумается, на возницу не обращал внимания, понимал, бестия, что в санях взрослого нет.

Дотащились до березы. Еще чуть, и станет видно крыши ферм. Тропа волчья тоже была переметена плотным снегом, а чуть в стороне какой-то одиночный след. Колька придержал коня, встал в санях, осмотрелся. След широкий и какой-то расхлябанный, видно, как лапы разъезжались по снежному застругу в стороны, как зверь падал, тычась со всего маха мордой в снег, ложился через несколько шагов, снова вставал, крутился на месте.

Подняв глаза, Колька увидел черновину, прямо за березой, на чистом месте, в мелких ерниках. Дух у Кольки захватило, радость смешалась с нахлынувшей гордостью, с появившейся уже охотничьей страстью. Колька огрел гнедка вожжами, подрулил к березе. Торопливо обмотал вожжи вокруг, привязал, а сам все смотрел и смотрел туда, на черновину, на свою удачу, своего, да, да, на своего волка, которого он привезет домой сам, без помощи бати. И все будут удивляться, будут хвалить его, называть настоящим охотником, может даже корреспондент приедет, станет фотографировать. Здорово! Ах, как здорово!

Колька торопился, не знал, за что схватиться, что делать. Под руки попала веревка: привязать за голову, пусть тащится, кто поедет, сразу поймет, что это я волка добыл…. Палка под соломой оказалась: надо взять, для обороны…. Веревку бросил обратно в сани, с палкой, торопливо пошел к добыче, посмотреть, убедиться. Отцовский полушубок был длиннополый, мешал быстро шагать.

Волк был огромный! Он лежал на животе, уткнув морду в снег, передние лапы вытянуты вперед, хвост откинут на сторону. В шкуре был снег, как у тех, первых. Колька постоял рядом, полюбовался, зачем-то ухватился за хвост и потянул в сторону. Волк был очень тяжелый, пожалуй, что и не сдвинуть с места.