Боевые порядки обеих сторон переплелись настолько, что трудно было разобраться, где свои, а где враги. Немцы под непрерывным огнем, преследуемые танками, упорно рвались на юг, к заветной речке под названием Гнилой Тикич на внешнем фронте окружения.

«С рассветом, – утверждает советская история, – пехота и конница завершили разгром вражеской группировки… Лишь небольшие группы германских солдат и офицеров сумели спастись и выйти в район Лысянки, но они были полностью деморализованы».

В мемуарах Манштейна ситуация выглядит несколько по-иному: «В 1 ч. 25 м. в ночь с 16 на 17 февраля пришло радостное известие о том, что первая связь между выходящими из окружения корпусами и передовыми частями 3 тк установлена. Противник, находившийся между ними, был буквально смят. 28 февраля мы узнали, что из котла вышло 30 000 – 32 000 человек… при учете низкой численности войск это составило большую часть штыков».

О том же говорит и Типпельскирх: «…окруженным корпусам пришлось, бросив все тяжелое оружие, артиллерию и большое количество снаряжения, последним отчаянным броском пробиваться к своим войскам. Из окружения вышли лишь 30 тысяч человек». Естественно, что эти разбитые дивизии были небоеспособны и отправлены в тыл на восстановление.

Немецкие источники единодушны в описании событий, в советских имеются разночтения, особенно настораживает хронометраж. Например, Манштейн и другие авторы сообщают, что прорыв начался около полуночи и к половине второго был установлен контакт с окруженными. Конев утверждает, что им заранее на флангах предполагаемого прорыва были сосредоточены танковые и кавалерийский корпуса, которые получили команду наступать между 2 и 3 часами утра, «т. е. к моменту, когда гитлеровцы начали подходить к нашим передовым позициям обороны». А вот бывший начальник разведки 4-й гвардейской армии генерал Т.Ф. Воронцов сообщает, что казаки нанесли удар только на рассвете, то есть около 6 часов, а танковые корпуса Ротмистрова атаковали «немного позже». Тот же Воронцов проговаривается: «…как выяснилось позднее, генералы и старшие офицеры позорно покинули своих солдат еще в начале прорыва. На бронетранспортерах, под прикрытием нескольких уцелевших танков, сразу как только удалось пробить небольшую брешь в первой полосе наших боевых порядков, они бросились на юг и еще до рассвета бежали в район Лысянки».

Скажем честно, не очень похоже на боевых немецких генералов. Генерал Штеммерман при прорыве следовал с арьергардом, лично возглавил офицерскую роту, составленную из управления 11-го корпуса, и погиб в бою. Борис Полевой, приехавший посмотреть на труп, занес в дневник: «Как бы там ни было, он не удрал на самолете, как это сделали высшие офицеры его штаба, не покинул солдат. Он остался с ними и погиб солдатской смертью». Надо бы выбрать уж что-то одно: удрали на бронетранспортере, улетели в самолете, держали «пистолет у затылка» или умирали солдатской смертью?

Можно вспомнить другой пример: как удрали из Севастополя, бросив войска, генерал Петров и адмирал Октябрьский, их штабы и командиры дивизий, что не помешало им получить звание Героя Советского Союза «за умелое руководство… за мужество, отвагу и героизм в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками».

К тому же впереди бронетранспортеров, как мы знаем, «бежали к Лысянке» три дивизии.

Выходит, начало прорыва все-таки прохлопали, советские танкисты и кавалерия били уже «по хвостам» колонн, а основная часть корсуньской группировки избежала уничтожения, хотя и потеряла почти всю артиллерию, автотранспорт и много танков. Тяжелораненых, которых не успели «умертвить и сжечь», тоже пришлось бросить. Они и составили основную массу пленных.