Девушка смущенно улыбалась за кассой.

– Разоткровенничался, – сказал Веретинский. – Выболтал профессиональные тайны.

Преподаватель вытащил с полки томик Китса. Британское издание. Лондон, 2006. В бытность студентом Глеб прикупил себе для коллекции Байрона в оригинале и прочел всего два стихотворения – «She walks in beauty» и «Love & Death».

– Глеб Викторович, вы же картины не видели, – сказала Саша. – Надо было первым делом показать.

– Какие картины?

– Казанских художников. Они в соседнем зале.

– Я из казанских художников только Лану Ланкастер знаю. И Рамиля Гарифуллина. Честно говоря, если это их художества, то…

– Нет-нет, Глеб Викторович, это даже близко не Лана.

Саша повела Веретинского в другую комнату, включила свет и торжественным взмахом руки указала на полотна. Первая картина оказалась по-русски безрадостным пейзажем в окне поезда. На дальнем плане мучили глаз скошенная нива, склонившийся забор и две прогнившие хибары, точно нарывы на черной земле; а на переднем художник изобразил два стакана с подстаканниками и засаленную колоду карт на вагонном столике. Слишком типично, чтобы вызвать бурю эмоций.

Вторая картина, размером с постер, притягивала и отталкивала одновременно. Супруги, обращенные в профиль, в сумерках сидели по противоположные стороны кухонного стола, впившись друг в друга глазами. Так друг на друга не смотрят даже враги – столько укора источали их взоры. Старательному реализму пейзажа с домами-нарывами здесь словно противопоставлялась обманчивая небрежность гротеска. Каждый штрих на месте. Обои леденистого оттенка, открытый холодильник, извергающий потустороннее свечение, окутанная зеленой аурой плита с зажженными конфорками, ночь с размазанными по небу звездами в незанавешенных окнах, немая неприязнь на лицах супругов. И что-то еще в их взглядах. Усталость? Тоска?

– Определенно талантливо, – сказал Глеб, смущенный тишиной. – Безмолвная боль затаенной печали.

– Мне тоже она больше нравится, – сказала Саша.

– Плохо разбираюсь в живописи двадцатого века. Конечно, соц-арт от гиперреализма отличу, как и Поллока от Уорхола. А это – вещь. Выдающаяся. Почерк мастера.

Веретинский почувствовал, как краснеет. Нет чтобы заткнуться и не строить из себя эксперта.

– Она продается, – сказала Саша. – Двенадцать тысяч.

– Шутишь? Ей цены нет.

– Без шуток. Двенадцать тысяч.

– С рамой?

Веретинский продолжал пороть чушь.

– Естественно! – Саша улыбнулась.

– Однозначно беру, – сказал Глеб. – Повешу в кабинете. Это штучное явление, предпочту его собранию сочинений любого из авторов.

Преподаватель достал кошелек. Значит, так, это вместо сорвавшегося Крыма. Лиде он объяснит. Картина ему нужна, и это не обсуждается.

Глеб пересчитал купюры и беззвучно выругался.

– Можно картой расплатиться?

– У вас есть «Сбербанк онлайн»?

– Секунду, – сказал Веретинский. – Секунду. Так. Диктуйте номер.

На улице Глеб крепче сжал обернутое в упаковочную бумагу полотно, недоумевая, что на него нашло. Не Бог ведь нашептал, в конце концов. Купил картину и с легкостью расстался с двенадцатью тысячами, не обмозговав покупку. Обе вещи с Веретинским произошли впервые. Это против его правил. Показное пренебрежение к деньгам вызывало у него такое же раздражение, как и скряжничество.

Свидание с «двойкой» переносилось. И домой Веретинский поехал на автобусе. Весь путь он думал, как отреагировала бы Лана Ланкастер на известие, что кто-то в ее городе, совсем поблизости, пишет картины заметно лучше. Наверное, ее паралич разбил бы от зависти. Позолота бы точно с нее стерлась, обнажив… Даже представить страшно, что бы обнажилось.