Сестра удивляла своими успехами после того, как развелась. Развод словно сжег в ней последнюю ступень, как у ракеты, придав ей космическое ускорение, и вывел на другую орбиту самостоятельной независимой жизни. Тина, так звали сестру, она сменила работу, потом основала свою, на которую она ходила по настроению. Словно настроение это было широким освещенным проспектом. Она наняла еще несколько талантливых и способных ребят, готовых гореть за свое дело так же ярко.

В лесу пустынно, только дятел стучал в барабан да ветер дул в дудук. Я смотрел в экран телевизора.

Крик ястреба, считавшего цыплят, считавшего, что здесь все его: и это небо, и остальная дичь, рука, которая его кормила, с которой он как с Байконура стартовал, как на орбиту, да и владелец той руки, он тоже был его. Пусть даже это не рука была, а ветка, а хозяин – дерево. Он быстро ушел в верховье голубого озера, на рыбалку, ловить на свой крючок того, кто клюнет. Нос был что надо.

Я снова вернулся к мысли о сестре. Почему-то вспомнил, как знакомые во всех нюансах рассказывали, как делали стерилизацию кошке. Сестра же мне ничего не сказала, две операции подряд и ни слова. Только улыбается тихо, будто все хорошо, а у самой такая неуверенность в глазах. «Начинаешь думать за мужика – теряешь женственность». Выйди замуж и будь счастлива! А если не поможет, то разведись, снова почувствуешь себя счастливой. Конечно, такие женщины однолюбки, они всю жизнь будут любить тех, кто их бросил. Ведь им нужна была хоть какая-нибудь любовь, чтобы подняться. Я видел женщин, от которых ушли мужчины. Ни одна из них от этого не потеряла. Хотя муж ее пытался вернуться. Да только зачем нужен уже ей был такой, пастеризованный:

– Я тебе надоел?

– Ну как тебе объяснить. Я тебя объелась и больше не хочу.

«Конечно, она хотела. Она все еще любила его, но гордость, ее-то куда отселишь».

Со стены меня накрывало картой мира, словно это и было одеялом на ночь. Карта мира темнела раскрытой пастью. Мир норовил проглотить меня, пережевать, словно кит планктон, усвоить и систематизировать на элементы. Мне не хотелось быть просто пищей, средством, но больше всего мне не хотелось быть посредственностью, как бы та ни втягивала в свою среду.

Сегодня был странный день, я встретил трех знакомых, и все они были рыжими, не то чтобы им не везло в жизни, просто волосы их цвели по своим законам, больше всего меня порадовал первый из них – солнце. Он преследовал меня целый день, а потом ему надоело. Сегодня лил дождь. Я наблюдал, как тот полз по окну, словно прозрачный червь, то уползая куда-то под раму, то вновь появляясь из-под нее.

Студентки сидели молча, девочки смотрели на меня, будто сейчас я должен был взлететь к звездам, чтобы потом совершить плавную посадку с грузом гуманитарных знаний в их юные головы, забитые совсем другим любовным хламом. Головы были прекрасны на первый взгляд, на 2-й я чувствовал себя в театре Кабуки. Грим скрыл все эмоции, что там под ним? Мало кто знал, что там под защитным слоем стратосферы томилась мимика. Которая получила пожизненное за свою сухость, сидя в жирной маске, она вспоминала свою молодость, что ей еще оставалось. Вечером приходили руки и выручали ее на волю, потом массаж, снова маска, уже увлажняющая. Снова ночь, и так до бесконечности.

На занятия я брал с собой чай в термосе, это меня грело, не жена, конечно, но все же. Пока я заваривал себе чай, в голове моей все еще сидел вчерашний итальянец, про которого вечером рассказывала Шила: «Представляешь, завалился к нам в университет посреди занятия. Ярый поклонник Достоевского, этого ему вполне хватило, чтобы заправить себя высокой идеей и доехать до Питера на вело. Он доехал на велосипеде от Рима до Университетской набережной Санкт-Петербурга».