– Разумеется. И лондонские власти. И всякий сельский дворянин, пожелавший прибыть. И всякий царедворец, о Митра! – Она приложила ко рту саркастическую ручку. – Сдержит их лед, что скажешь, Уна? Станем ли мы танцевать нынче ночью до водной погибели? И тишь да гладь половины земной сферы будут смыты потопом, и множество айсбергов тронется с рассветным приливом?

Уна покачала головой.

– Насколько уж я знаю милорда Монфалькона, он позаботился о том, чтобы лед укрепили орясинами от края до края. Я б предположила даже, что его заменили обсидианом и покрасили, ибо милорд опасается любого вреда, что может быть тебе причинен.

– В сем отношении он тигрица, а я детеныш, – согласилась Глориана. – Но гляди! – Она указала на газовую занавесь. – Лед настоящий!

Они ехали по холму, откуда мог быть наблюдаем изгиб великой Темзы, сверкающий инеем и льдом, – широкая, сияющая чернота посреди еще более густой черноты зданий, что испещряли оба берега наподобие лесного массива, увешанного многочисленными желтыми фонариками. Пока Глориана и Уна смотрели, появлялись всё новые и новые фонари, так что пейзаж медленно превращался из черного в ярко-серый, и белый, и мглисто-янтарный, и река делалась бледным стеклом, в коем передвигались маленькие фигурки, будто бы отражения, чей источник невидим, после чего дорога пошла под уклон столь круто, что невозможно было разглядеть что-либо, кроме заснеженных холмов и, впереди, двух зубчатостенных башен лондонских Северных Врат, Врат Быка, где экипаж Королевы будет приветствован, и она будет встречена, и соблюдутся формальности между лордом Рууни (представляет Королеву) и светящимся, полуподвыпившим Лордом-Мэром.

Оставив все сие позади, сани проследовали далее, ощутимо подпрыгивая, ибо снег еле прикрыл булыжники, между шеренгами рукомашествующих, факелоносящих, шапкоподбрасывающих, ликующих горожан, коим Королева улыбалась и кланялась, благословляя колыханием кисти, пока врата Городка Западного Минстера не приблизились, миновались и захлопнулись, так что пару мгновений сани скользили в относительной тишине по широкому проспекту мимо великих Колледжей и Храмов Созерцания, Министерств, Казарм к обширной набережной и на пристань, где при лучшей погоде становились в док посещающие монархов корабли. На сей набережной уже установлены были навесы, и Уна видела исчезающие экипажи, везущие достославный груз. Носились от кареты к карете ливрейные пажи и лакеи, застыли наготове конюхи, ждал своей минуты духовой ансамбль, обрамив собой спускавшуюся к пристани лестницу у высоких элладийских колонн. Данная лестница также была прикрыта навесами и вдобавок застелена коврами. Пылали предупредительными огнями жаровни, установленные по всей длине набережных стен, дабы обеспечить пространство светом и теплом, над ними же трепетали ряды штандартов, ловившие великолепием многоцветных шелков отражения пламени и вездесущего снега. А над флагами высилось густо-эбеновое небо, не освещенное ни единой звездой. Небо было огромный балдахин, накрывавший собою весь город: балдахин, сквозь завесу коего падали одинокие снежинки, дабы по возможности сбиться в сугробы или же сгинуть брызгами в огне.

Глориана хлопнула в ладоши, локтем ткнула Уну в ребра прежде, чем вспомнила о своем величии, и сделалась мрачным, прекрасным символом, требуемым обстоятельствами. Уна обрела ту же мрачность.

Дверцу саней отворил лорд Рууни. Королева низошла. Уна ступала следом.

Они вышагивали меж колоннами, пока медные фанфары возвещали явление Королевы; вниз по ступенькам к полыханию двух громадных факелов в руках пажей, укутанных с головы до ног в шкуры белых медведей. За пажами склоняли головы лорды и леди. Придворные, равно в белом, голубом и серебряном и с напудренными лицами, в тенях, отбрасываемых факелами, напоминали Уне скопление привидений, будто мертвецы восстали с целью засвидетельствовать почтение Императрице Альбиона в сию туманную Двенадцатую.