Она совершенствовала свой английский, чувствуя, что растет с каждым днем. Ее надежда прочесть от корки до корки и «Илиаду», и «Одиссею» казалась все более осуществимой. Нередко она засиживалась далеко за полночь, со словарем под боком. Не раз и засыпала за этим занятием на кухне, смяв перекошенное лицо на теплых страницах: таков был ее каждодневный иммигрантский Эверест.
Как типично, вообще-то, и истинно. В конце концов, она же Пенелопа.
Перед ней замаячил успех, но тут между ними встал мир.
Похоже было на две эти книги, и верно.
Когда война вот-вот должна окончиться победой, вмешивается какой-нибудь бог. В нашем случае облитерация.
Принесли письмо.
Там сообщалось: он умер на улице.
Его тело нашли рядом со старой скамьей в парке. Пол-лица вроде бы было засыпано снегом, а рука, сжатая в кулак, застыла на сердце. Это не было патриотическим жестом.
Ей написали уже после похорон.
Негромкое событие. Умер.
Ее кухню в тот день заливало солнце, и выпавшее из рук письмо порхнуло, словно бумажный маятник. Скользнуло под холодильник, и Пенелопа, добывая его, минуту за минутой ползала на четвереньках, просовывая руку под и за.
Боже мой, Пенни.
Вот оно как.
Ты ползала там, коленям твердо и больно, позади тебя – захламленный стол. С туманом в глазах и горестной грудью, лицом прижавшись к полу – щекой и ухом, – твой тощий зад торчит кверху.
Слава богу, ты сделала то, что сделала после этого.
Нам нравилось то, что ты сделала после этого.
Мост Клэя
В тот вечер, когда Кэри ушла с Окружности и Клэй развернул пакет, было так.
Он осторожно оторвал липкую ленту.
Сложил конноспортивную страницу «Геральд» и сунул под ногу. И лишь тогда посмотрел на подарок – старинную деревянную шкатулку – и подержал в руках, рыжевато-коричневую и потертую. Шкатулка была размером с книгу, с ржавыми петлями и сломанным замочком.
Окружность была просторна и прозрачна.
Ни ветерка.
Невесомость.
Клэй поднял деревянную крышку, та скрипнула, как половица, и упала.
Внутри лежал еще один подарок.
Дар в даре.
И записка.
В другой ситуации Клэй сначала прочел бы записку, но, чтобы до нее добраться, пришлось вынуть зажигалку: оловянная «зиппо», размером со спичечную коробку.
Еще не успев подумать о ней, Клэй уже держал ее в руке.
И вертел.
Подкидывал в ладони.
Подивился ее тяжести, а когда перевернул, увидел их; он повел пальцем по словам, выгравированным на металлическом корпусе: «Матадор в пятой скачке».
Девочка, каких поискать.
Развернув записку, Клэй хотел было чиркнуть зажигалкой, чтобы подсветить, но лунный свет позволял разобрать буквы.
Ее почерк мелок и четок:
Дорогой Клэй,
Когда ты будешь это читать, мы все равно уже поговорим… но я хочу сказать, я знаю, что ты скоро уедешь, и я буду скучать по тебе. И уже скучаю.
Мэтью сказал мне о какой-то далекой местности и что ты там должен строить мост. Пытаюсь представить, из чего этот мост будет построен, но опять же, наверное, это и не важно. Хотела присвоить мысль себе, но не сомневаюсь, ты ее и так знаешь, прочел на обложке «Каменотеса»: «Все, что он когда-либо сотворил, сотворено не только из мрамора, или бронзы, или краски, но и из него самого… из всего, что было у него внутри».
Я точно знаю: этот мост будет построен из тебя.
Если ты не против, я пока подержу эту книжку – может быть, чтобы знать, что ты вернешься за ней, и вернешься тогда и на Окружность.
И немного про «зиппо»: говорят, не следует сжигать мостов, но я все равно тебе ее дарю, хотя бы на удачу и на память обо мне. Ну и зажигалка ведь в тему. Знаешь же, как говорят про глину, да? Конечно, знаешь.