– Не доложил, – виновато потупился он. – Вы Андрея Андреевича завсегда привечаете.

– Понимаю, – кивнул я. – Андрей Андреевич? – повернулся к старику.

– Я! – с надеждой на лице закивал мужик. – Как есть я, Ваше Высочество! Камердинер ваш, пятнадцать лет верою и правдою!

– Не помню, – признался я.

– Ох горюшко-то какое! – протяжно поделился скорбью он и пополз ко мне на коленях, заламывая руки. – Пятнадцать лет верою и правдою…

Сейчас он будет целовать мои дорогущие сапоги. Это что, слуга мой?

– Соплю-то прибери! – не выдержал казак. – Ишь, барыня какая сыскалась! Это чего же, Его Императорскому Высочеству каждую вошь помнить?!

Николая «императорским высочеством» называют все, кому он не разрешил обращаться по-другому. Меня в присутствии Никки зовут просто «высочеством», но, если Николая рядом нет, допускается применять «императорское высочество» и ко мне. Применяют, я полагаю, для демонстрации лояльности и чтобы сделать приятно.

– Ах ты, сукин сын! – прямо на глазах обретая достоинство, ошалело уставился на него Андрей Андреевич. – Ты как, собака, со мной разговариваешь?!

– Прикажете на гауптвахту, Ваше Императорское Высочество? – с молодецким видом обратился ко мне казак.

Нельзя моих слуг оскорблять, значит. Но этот специально «подставился», чтобы Андрей Андреевич не устраивал плач Ярославны, и теперь ждет поощрения или наказания за инициативу.

– Ступай к уряднику, передай ему мою просьбу выдать тебе отдых до завтра и водки, – применил я подсмотренное у Никки поощрение.

– Рад стараться, Ваше Высочество! – щелкнул он каблуками и покинул каюту, не забыв прикрыть за собой дверь.

– Простите, Ваше Высочество! – поняв, на чьей стороне мои симпатии, бухнулся лбом в ковер Андрей Андреевич. – Совсем голову от горя потерял, дурак старый!

– Встань, – приказал я.

Мужик бодро вскочил на ноги.

– Больше голову не теряй, – добавил я. – Туда садись, – указал на диван.

– Слушаюсь, Ваше Высочество! – возрадовался он и выполнил приказ.

Радуется, что в шею не погнали, и то, что я его забыл, уже не так печалит. Оценив его одежду, возраст и то, как он отреагировал на подначку казака, я уселся за стол и спросил:

– Камердинер?

– Как есть камердинер, Ваше Высочество! – подтвердил он. – Андреич! Пятнадцать лет…

– Верою и правдою, – перебил я. – Слышал. Не помню. А ты – помнишь.

Я подошел к столу и начал писать записку Николаю, не очень уверенно расставляя твердые знаки.

– Как есть помню! – поспешил он подтвердить свою полезность и показал рукой себе по колено. – Вот с таких лет…

– А где ты был все это время? – спросил я.

– Слег я, Ваше Высочество, – пригорюнился камердинер. – Как есть от горя слёг. Как лихорадка отпустила, сразу к вам и пришел.

– Как есть пришел, – на автомате добавил я.

– Так, Ваше Высочество, – признал он.

Я свернул записку, припечатал ее углы сургучом и сходил до двери, вручив новому казаку. Повернувшись к камердинеру, процитировал Высочайшего брата:

– Господь не оставил нас.

– Как есть не оставил, – согласился Андрей.

– Рассказывай про пятнадцать лет, – решил я скоротать время до получения разрешения посветить Андреича в «тайну памяти».

Камердинер оживился, поправил усы и начал вещать о том, как маленький Георгий однажды спрятался так, что весь Гатчинский дворец сутки на ушах стоял.

– А кто в старой печке сыскал-то? Андреич! – приосанился камердинер, закончив рассказ.

Хороший дядька вроде. В дверь постучали, и получивший разрешение войти казак вручил мне ответ от цесаревича.

«Андреич – твой самый преданный слуга, любезный Жоржи. Для нас всех будет лучше, если ты будешь с ним откровенен. С наилучшими пожеланиями, твой верный брат Никки».