– Держи свой клинок подальше от моего рыцаря, – сказала Харроу тоном стража гробницы.

– Ты слышал, Про. Нельзя туда-сюда махать рапирой.

Протесилай не отрывал взгляда от Гидеон и до ответа не снизошел. В результате повисла неловкая тишина. Девушка добавила:

– А теперь я могу поблагодарить тебя за помощь. Я – госпожа Дульсинея Септимус, княжна замка Родос, а это мой первый рыцарь, Протесилай из Седьмого дома. Седьмой дом благодарит тебя за твою любезную помощь.

Несмотря на это милое и почти льстивое извинение, госпожа Гидеон лишь слегка склонила голову. Глаза ее ничего не выражали. С ледяным неодобрением в голосе она ответила:

– Девятый дом желает здоровья госпоже Септимус и благоразумия Протесилаю из Седьмого дома. – С этими словами она развернулась на каблуках и ушла, взмахнув полой рясы.

Гидеон вынуждена была последовать за ней. Остаться было бы глупо. Но перед уходом она успела посмотреть в глаза госпоже Дульсинее. Не было в них ни ужаса, ни жеманства: выглядела она так, как будто оскорбление Девятого дома было главным достижением в ее жизни. Гидеон могла бы поклясться, что ей еле заметно подмигнули. Жрец Первого дома суетился, хмурился и складывал расшитый пояс, запятнанный кровью.

Они привлекли всеобщее внимание. Любопытные взгляды других адептов и их рыцарей останавливались на Девятых, одетых в черное. Гидеон с неудовольствием ощутила взгляды бледной близняшки на себе и Харрохак разом. Ее светлые глаза жгли, как точки лазерного прицела, а губы холодно кривились. Что-то в этом взгляде очень не понравилось Гидеон, и она встретила его так твердо, что девушка опустила голову. Понять, что думает Учитель, было непросто. Были в его взгляде меланхолия и, кажется, покорность. Он не сказал ни слова о поступке Гидеон.

– Дурная кровь передается в роду правителей Седьмого дома, – только и пояснил он. – Она минует почти всех, но немногих все же убивает.

– Учитель, госпоже Септимус поставлен соответствующий диагноз? – поинтересовалась Харрохак.

– Дульсинея Септимус не должна дожить до двадцати пяти, – ответил жрец. – Пойдемте, пойдемте. Все уже собрались, и все взволнованы. Какой день, подумайте, какой день! Нам найдется о чем поговорить.

«Двадцать пять, – подумала Гидеон, не обращая внимания на мрачную ухмылку Харроу, обещавшую впоследствии много разговоров – неприятных для Гидеон. – Двадцать пять, а сама Харрохак, скорее всего, будет жить вечно». Они послушно двинулись за жрецом, Гидеон вспомнила синие глаза, и ей стало грустно.

Их посадили в просторный атриум, похожий на пещеру или мавзолей, сделавший бы честь Девятому дому, если бы с развалин грязного сводчатого потолка не лил бы такой свет, что Гидеон чуть не ослепла. Здесь стояли мягкие диваны и кушетки с потрескавшимися обивками и торчащими пружинами, с поломанными спинками и ручками. Вышитые накидки на сиденьях походили на мумифицированную кожу – неприятно сырую там, где ее не касался солнечный свет, и выцветшую везде, где он ее касался.

Все в этой комнате было прекрасно и все пришло в запустение. Не как в Девятом доме, где некрасивые вещи состарились и поломались – в конце концов, Девятый дом всегда был мертв, а трупам свойственно разлагаться. Первый дом был заброшен и, затаив дыхание, ожидал, когда его использует кто-то кроме времени. Полы были деревянные, или из золотого мрамора, или радужной мозаики плиток, рассыпающейся от старости и небрежения. Огромная двойная лестница, покрытая узкими, изъеденными молью коврами, взмывала вверх. В трещины стеклянного потолка просунулись лианы, распустили щупальца, которые с тех пор успели посереть и засохнуть. Колонны, поддерживавшие сверкающий потолок, поросли толстым слоем мха, все еще живого, сочного, рыжего, бурого и зеленого. Он свисал со старого пересохшего фонтана – трехъярусного, из стекла и мрамора. В чаше все еще блестела лужица застоявшейся воды.