Но вернемся к воспоминаниям Б. Павленка:

«Разногласия выявились уже при первом знакомстве со сценарием. Мы не стали вступать в спор по поводу желания авторов снять ореол героизма с партизанского движения, оторвать его от повседневной жизни оккупированного населения. А когда пошел первый отснятый материал, то народные мстители представлены были скорее как плохо организованная толпа оборванцев. В конце концов, это было дело высоких белорусских покровителей. Мой старый друг Саша Кузьмин по телефону высказал мне претензии по этому вопросу, а Ермаш приказал:

– Не лезь, пусть сами разберутся.

Нас волновало другое. В центре картины стояла принципиально неприемлемая сцена «Круговой бой», где и немцы, и партизаны, очумев от крови и ярости, уже потеряли человеческий облик, оказались равно жестокими и бессильными. Вольно или невольно, они уравнивались в ответственности за кровавое действо. К концу фильма главный герой, мальчишка, чья психика нарушена, стреляет в видение Гитлера. Выстрелы поражают ненавистный образ (фотографии) в обратном его развитии – от последнего бункера до младенческого возраста. Мы настаивали на том, чтобы исключить из сценария «Круговой бой» и последний выстрел в Гитлера-младенца. Такая последняя точка превращала фашизм из социального явления в патологическую закономерность, заложенную якобы в человека природой изначально…»

Все эти претензии начисто отвергались постановщиками фильма, поскольку те считали их принципиальными и отказываться от них не желали. И Климову, и Адамовичу казалось, что они стоят на страже святой правды, а руководители Госкино эту правду стараются скрыть. На самом деле не страх перед правдой двигал чиновниками Госкино, а желание не дать авторам фильма этой правдой манипулировать в угоду своим субъективным представлениям как о минувшей войне, так и о современной ситуации в мире.

Между тем этот конфликт был разрешен в типичной для власти того времени манере: идея с выпуском фильма была похерена без всякой публичной дискуссии, что только прибавило лишнего веса Климову и Адамовичу в интеллигентской среде. Подобной ситуации можно было бы избежать, если бы то, о чем выше говорил Павленок, было широко освещено в советских СМИ. В этом случае Климов и Адамович уже не смогли бы «тянуть одеяло на себя», выставляя себя в качестве идейных борцов, а власть – как узурпаторскую. Были бы выбиты козыри и из рук западных идеологов с различных «вражьих голосов». Однако власти предпочли замять скандал без какой-либо огласки. То есть продолжали придерживаться все той же страусиной политики, основой которой был принцип: «нет огласки – нет проблемы».

Отметим, что с этой политикой на самом верху были не согласны многие, однако руководство страны к этим мнениям не прислушивалось. Говорят, когда кто-то из этих людей в очередной раз обратился по этому поводу к Брежневу, тот в сердцах воскликнул: «Дайте нам спокойно дожить свой век!..» Век свой они и впрямь дожили спокойно, а вот про их потомков подобного не скажешь. То есть беззубость советской пропаганды вполне устраивала верховных правителей, однако дорого обошлась государству. Взять тот же кинематограф.

Парадоксальной выглядела ситуация, когда Госкино практически без какой-либо боязни запускало в производство картины с либеральными «фигами» вроде «Легенды о Тиле», «Ошибок юности», «Трясины», «Сказа про то…», «Убейте Гитлера!» и т.д., однако буквально с порога отметало заявки на ленты с «фигами» державными. Например, в течение долгих лет ряд патриотически настроенных деятелей советского кинематографа хотели снять фильм о великом русском князе Дмитрии Донском, однако в ЦК КПСС и в руководстве Госкино эта идея понимания так и не нашла. То есть про Фландрию чеырехчасовые фильмы снимать было можно, а про Великую Русь нельзя!