«Помри я нынче, какая память по мне останется? – спросил себя Богдан и ответил честно: – Никакой! Гетманов и тех забывают».

И сам себе возразил: «Смотря каких гетманов! Сагайдачного не забудут, Сулиму, Павлюка, Остряницу…»

– Я за сына да за Матрену собираюсь пана подстаросту сокрушить, за себя самого встал, а Наливайко, Павлюк, Гуня, Остряница – те за народ дрались, за поруганную честь Украины.

Спать не хотелось. Богдан спустился с сеновала, дал овса коню, смотрел, как тот ест, кося глазом на хозяина.

– Чего смотришь? – спросил коня Богдан. – Чуешь, что паны поляки ловушку мне уготовили? Не тревожься, уж сегодня я не позабуду панцирь под кунтуш надеть. Бог не выдаст, свинья не загрызет.

Он приехал к кресту один, пан Чаплинский ждал его сам-треть.

– Готов, пан разбойник? – крикнул, подъезжая, Богдан и обнажил саблю.

И тут сзади грянул выстрел.

Хмельницкий дал шпоры, развернул коня и увидал пана Комаровского с дымящимся пистолетом в руках.

– И-и-и! – по-татарски взвизгнул Богдан и помчался на пана Комаровского, доставая из-за пояса пистолет.

Гнал всю свору. Пан Чаплинский, пан Дачевский и еще какой-то пан, не дожидаясь нападения, повернули лошадей и стали уходить.

Хмельницкий выстрелил и увидал, что лицо пана Комаровского залилось кровью.

– За Тимоша!

Дома, снимая доспехи, услышал: что-то упало. Поглядел – сплющенная пуля. Пуля пробила кунтуш, прошла через два ряда металлических пластин панциря и потеряла силу. Богдан долго глядел на дыру в доспехах.

– Позвонки бы перебил, сатана!

В тот же день из Чигирина прискакал от старосты гонец, пана Хмельницкого вызывали в суд.

Еще до суда узнал: пан Комаровский лишился левого уха, но живехонек.

– Ничего, – сказал Богдан. – Теперь он у меня меченый.

Суд был скорый и неправый.

– Покажи привилей на владение Суботовом, – попросил судья.

– Теперь у меня нет привилея, – ответил Хмельницкий, – но я показывал его в старостве.

– А где же теперь привилей?

– Его у меня выманили и сожгли.

– Я видел какую-то грамоту, – признал староста Конецпольский, – но не знаю, что это за грамота. Я не читал ее.

– Этой грамотой пану Хмельницкому жаловали корову на обзаведение, – сказал пан Чаплинский. – Корова давно сдохла, и я сжег бумагу.

– Значит, привилея у тебя нет, пан Хмельницкий? – спросил судья.

– Нет.

– Тогда твое дело проиграно. Пан староста Александр Конецпольский жалует хутор Суботов за верную службу подстаросте Чаплинскому. Два месяца тебе сроку для обжалования нашего суда в сенате, но так как доказательств на право владения хутором у тебя нет, можешь не тратиться на поездку в Варшаву.

– Нехай, потрачусь! – Богдан поклонился судье. – Правду сказать, я и не ожидал другого решения. Поеду поищу правду в сенате и у короля.

– У тебя что же, есть надежда склонить панов сенаторов на свою сторону? – спросил Конецпольский.

– Надежды нет, пан староста, но я хочу исчерпать, борясь за правду, все мирные возможности.

– Как это понимать, пан Хмельницкий?

– Я сказал то, что думал, а толкователям всегда видней.

Пан Чаплинский даже самому себе не признался бы, что пошел под венец в слепом порыве страха.

– Спьяну! – объяснял он свою нелепую выходку друзьям. – Но сам Бог послал мне королеву. Истая дикарка, но королева.

На людях кичился, шумел, а по ночам думал о Хелене.

Красотой Матрена пани Хелене не уступала. Властная, могучая, она в первую брачную ночь выбросила Чаплинского вместе с периной за дверь спальни и заперлась.

Он сразу понял, что ничем ее не сломит: ни голодом, ни угрозами, ни мольбами. Послал к ней священника, и она смирилась, осознала, что все случившееся от Бога. Она ведь не наложница какая-нибудь, а законная венчанная жена.