И тут я увидел демоницу. Огромная и широкоплечая, обмундированная в некое подобие рыцарских доспехов, на которых виднелись отметины, оставленные штыками наших винтовок, она надвигалась на меня… Это была сама Неотвратимость – бесстрастная и неумолимая. Мама, папа, простите меня! Я люблю вас. Но эта женщина права. Нас следует убивать – всех до единого, кто посмел прийти на русскую землю. В ее глазах – праведный гнев и холодная ярость. Это мы, мы затеяли эту войну, мы не остановили нашего фюрера, мы рукоплескали ему и захлебывались восторгом от его речей… И всех нас он повел на погибель во имя своей безумной идеи… И пусть я не слушал его речи и не разделял его взгляды, это ничего не меняет, ведь я – один из тех, кто пришел на русскую землю с оружием в руках. А значит, я умру. Это правильно. Так должно быть…
«Только вернись живым, сыночек мой! Умоляю, вернись живым!!!» Я дернулся, словно наяву услышав этот вопль, вытянул руки перед собой… «Нет! Нет! Не убивайте меня!» – кричал я в отчаянии, ощущая руки матери, судорожно цепляющиеся за мои ноги. При этом я не слышал собственного голоса, из горла моего вырывался лишь сиплый шепот.
Она усмехнулась. Страшный нож сверкнул в ее руке. Я даже вспомнил, как в древности назывались такие клинки. Мизерикордия, нож милосердия – такими рыцари добивали раненых врагов, чтобы избавить их от излишних мучений. Могучая, грозная и прекрасная, словно богиня возмездия, эта женщина-гигант медленно приближалась ко мне… Вот сейчас этот нож перережет мне горло – и закончится мое существование… Вот сейчас… Одно мгновение: взмах ножа – и меня больше нет…
Цепенея от предсмертного ужаса, я смотрел в ее глаза – зеленоватые, нечеловеческие, совершенно немыслимые глаза, будто бы светящиеся изнутри. И она тоже смотрела… Ее лицо было прямо надо мной. Наши взгляды сцепились в какой-то бешено вращающийся клубок: мой горячий ужас и жаркая мольба перемешались с ее холодной ненавистью и ледяной решимостью…
И вдруг в глазах ее появилось что-то теплое. Какие-то искры заметались в глубине ее зрачков; все выражение ее лица изменилось, став более мягким… человечным… немного удивленным… Нож дрогнул в ее руке, рука расслабилась и опустилась. Она не убила меня! От радости грудь моя стала непроизвольно вздрагивать, и вот тут-то я и ощутил боль… Но она уже кричала что-то повелительное, как будто была среди своих большой начальницей – и вот уже крепкие руки могучих воительниц-валькирий подхватили меня и поволокли прочь с того места, где нашли свою смерть тысячи германских солдат. Они погибли, а я был жив, жив, жив! Потом меня положили на расстеленную прямо на земле серебристую ткань и суровая коренастая женщина (наверное, фельдшер) копалась в моей пробитой груди своими хирургическими инструментами. При этом она бормотала себе под нос какие-то ругательства, но мне было все равно, ведь я был жив. Потом мою рану заклеили тампоном, после чего фельдшер принялась что-то объяснять моей пленительнице, отчего та только насмешливо фыркнула.