Моя мать, оторвав ломоть от черствой буханки, обмакнула его в соус.

– А если бы мы принесли домой золотые буквы, – мечтательно произнесла она, – наша жизнь переменилась бы к лучшему.

– Ну попировали бы разок-другой, – хмыкнул отец, – а что потом? Опять отвратительная тушеная крольчатина!

Он скорчил гримасу, дожевывая не слишком свежее мясо.

Родители не озадачились тем, что король жил в неведомой простым смертным роскоши и потеря золотых вензелей ничего не значила для него. Напротив, они гордились тем, что у них появился такой богатый правитель, и никак не связывали скудость своих трапез с пышностью дворцовых пиров и костюмированных балов, устраиваемых этим мастером увеселений.

А еще, несмотря на ходившие в народе разговоры, мои мать и отец не задумывались о том, что дележка королевских сокровищ могла бы обеспечить всех бедняков деликатесами до конца жизни. Хотя один мой знакомый математик вычислил, что если бы богатства нынешней королевы распределить поровну между всеми подданными, то каждый получил бы сумму, достаточную для покупки пяти буханок хлеба, подков для одной лошади и одеяла. М-да, этих денег вряд ли хватило бы на шикарную жизнь.

Но я отвлекся. К чему эти зрелые рассуждения? В то время я был ребенком и внимал рассказу о королевских золотых буквах, охваченный всеобщим благоговением, а улегшись в постель, воображал себя юным принцем. Какой же мне представлялась его жизнь? Наверняка он спит под теплыми мягкими одеялами (так грезил я, ворочаясь под кусачим покрывалом из грубой шерсти), не делает вовсе домашних заданий… У него множество скакунов и соколов… Иначе говоря, я приписывал принцу все то, что может придумать несведущий десятилетний мальчик, который мечтает о неком недосягаемом идеале.

Прошло больше недели, а мои мысли все еще крутились вокруг принца Генриха. Просыпаясь, я сразу говорил себе: «Вот сейчас няня разбудила его и наряжает в красивые одежды». Шел на улицу играть и бубнил: «А у него во дворце целые залы забиты игрушками».

В сущности, я не сильно ошибался. Сразу после рождения венценосному младенцу выделили личную свиту. В нее входили три священника, хранитель печати, парламентский пристав, кроме того, наследнику служили игрушечных дел мастера, хранители винных погребов и пекари. В Вестминстере был отведен особый зал для его будущих заседаний.

Я носился с приятелями по грязной городской улице, когда мир моих фантазий разбился вдребезги.

– Принц помер, – сказал в тот туманный сырой день мой дружок Роб, шмыгнув носом.

Здоровяк Роб жил по соседству, в третьем доме от нас. Помню, что кончик вечно сопливого носа у него горел, как свеча, а щеки были усеяны прыщами.

– Что? – пораженно спросил я, забыв ударить по мячу.

– Говорю же тебе, он Богу душу отдал. Новый принц…

Воспользовавшись моим замешательством, Роб ловко завладел кожаным мячом.

– Что? Что? – Уже не обращая внимания на игру, я бежал за приятелем, тупо повторяя одно и то же.

– Да помер принц! В чем дело? Ты оглох, что ли?

Крепкие ноги Роба завязли в грязи, и, остановившись, он недовольно глянул на меня. Я заметил, как припухли его обмороженные руки. На пальцах краснели трещинки.

– Почему?

– Почему? – передразнил он меня с заслуженным презрением. – Потому что Господь так захотел. Дурачина!

Он с силой бросил в меня мяч, и я задохнулся, получив удар в солнечное сплетение.

Ответ Роба прозвучал жутко. Много позже я узнал, что такое объяснение долго не давало покоя королю.

Король не поскупился и устроил сыну поистине роскошные похороны. На освещение одного только похоронного катафалка пошло огромное количество свечей. Принц Генрих в возрасте пятидесяти двух дней от роду упокоился в Вестминстерском аббатстве – там, где еще совсем недавно слышались возбужденные крики тех, кто смотрел на устроенные в честь наследника праздничные рыцарские турниры.