Под плотной брезентовой тканью скрывалось невиданное доселе ручное стрелковое оружие, которое уже в скором будущем обретёт статус легендарного, а чуть позже и вовсе – «оружия Победы». Новейший пистолет-пулемёт системы Шпагина образца 1941 года.

«Ремняка, железяка, деревяка», – как справедливо заметил кто-то из армейских острословов, ранее остальных получивший и освоивший ППШ. С тех пор это звонкое определение разошлось-разлетелось по красным войскам и теперь открыто использовалось во всех подразделениях на всех без исключения фронтах Великой Отечественной войны.

Причём употреблялся сей шутливый термин вовсе не с презрением, как могло поначалу показаться некоторым чрезмерно бдительным товарищам, и даже не с лёгким пренебрежением, которое каждый из нас (часто несправедливо!) испытывает по поводу отечественных ноу-хау, а вполне любовно, можно сказать, трепетно, с глубочайшим уважением, теплотой да искренней благодарностью.

За исключительную простоту, надёжность, безотказность в работе.

А ещё – скорострельность.

Тысяча выстрелов в минуту – это вам не хухры-мухры! Поливать с такой частотой свинцом не способен ни один «шмайсер» в мире. Да что там вражий «шмайсер»? На тот момент – вообще никакая «импортная» в том числе союзническая хрень!

…Улучив мгновение, Подгорбунский подобрался к комкору на расстояние вытянутой руки и, ни слова не говоря, протянул ему заблаговременно написанный рапорт о переводе в механики-водители. Но тот лишь скривился в ответ:

– Погоди немного – не до тебя сегодня.

– Но ведь вы сами…

– Ситуация на фронте кардинально изменилась. К осени ты и так будешь воевать в танке – обещаю.

– Что ж… Ловлю на слове…

– Отставить… Что значит ловлю?

– Виноват! Исправлюсь!

– Тогда же встретишься и с одним нашим общим знакомым…

– С кем?

– Его имя, с твоего позволения, называть пока не буду. Хочу преподнести тебе небольшой сюрприз.

– Лады! – совсем не по Уставу, разочарованно выдохнул старший сержант и вразвалочку побрёл по накатанной дороге, на которой всё ещё стояли две уже разгруженные «полундры», в сторону позиций своих товарищей-бронебойщиков.

– Горбун! – вдруг донеслось ему вслед из кабины ближнего грузовика.

Володька резко, до боли в затёкшей после общения с генералом шее (устал всё время тянуть вверх подбородок!), повернул голову и, не моргая, уставился в бездонные, бесконечно синие глаза водителя, успевшего спрыгнуть с высокой подножки.

– Дровосек?

– Я, братан, я!

Они обнялись.

– Давно воюешь?

– Давно. Чуть ли не с первого дня! – Дровянников (а это был именно он!) роскошно улыбнулся, демонстрируя редкие и не самые здоровые зубы, покрытые жёлтым налётом, и протянул другу пачку дефицитного «Беломора» с уже оторванным уголком, из которого торчало несколько гильз – так на самом деле назывался полый мундштук папирос. – Будешь?

– Не откажусь. Курить – Родину любить!

(Да-да, и такие, как бы сейчас сказали, слоганы, были в тогда ходу у разбитных советских рекламщиков!)

– Согласен… А ещё, ты не поверишь, я как-то читал на одной дореволюционной пачке: «Наша продукция – идеал джентльмена, лучший друг спортсмена»[30].

Лихой водила по-зэковски согнул папироску под прямым углом, что сделало её похожей на курительную трубку, и, щёлкнув всё той же полюбившейся советским воинам неприхотливой «вдовушкой», поднёс пламя сначала к «курке»[31] собеседника, а потом и к своей, после чего надолго вперил взгляд в пока одну-единственную, но такую ценную и важную медаль, украшавшую новенькую, тщательно отутюженную гимнастёрку его некогда закадычного дружка: