Он свернул направо, на центральную улицу имени Жуковского. Улица была длинная и прямая и упиралась прямо в небо, подсвеченное снизу лихорадочным желтым заревом. Там была Москва, вечно не спящая, громадная, ледяная, взбудораженная, прорезанная автомобильными фарами и закованная в транспортные кольца, ночью гораздо более опасная, чем днем, и гораздо более притягательная – ибо «ложишься спать с красавицей, а встаешь с трактирщицей»!

Хохлов думал обо всем этом, только чтобы не думать о деньгах, оставленных в конторском сейфе, а потом, свернув налево, увидел милицейский «газик» и…

… и проснулась от того, что сильно хлопнула входная дверь и с улицы ворвался морозный воздух и заклубился, как в черно-белом кино про сибирские стройки.

Комендантша общежития баба Вера страсть как любила черно-белые фильмы про стройки.

Она зевнула, проворно спустила ноги с топчана, поправила коричневый пуховой платок, завязанный крест-накрест, и выглянула из-за фанерной перегородки.

– Хто там?

Человек, вошедший с улицы, сразу не ответил, и баба Вера, не признавшая его, переспросила еще строже:

– Вы куды?!

– Сюды, – ответил человек сердито, и тут она его признала.

– Чегой-то поздненько возвращаешься сегодня, Борисыч!

– Нормально, баб Вер!

– Или симпатию какую на стороне завел? Гляди, Борисыч, охомутають тебя, глазом моргнуть не успеешь, как Витюшку, сыночка мово!

Витюшке полтинник стукнул уже давно, баба Вера и сама точно не могла вспомнить, когда именно, и он числился водопроводчиком в той самой жилконторе, которой принадлежало общежитие.

Спина удалялась в сторону лестницы, и баба Вера вдруг спохватилась, что забыла передать важную информацию.

– Стой, стой, Борисыч!

– Чего?

– До тебе бывшая жена приходила, днем еще! Говорю ей, нету его, он об эту пору еще на работе!

– И чего?

– И не пустила ее! Чего она шастать будет, когда ты работу работаешь!

– Ну, и правильно сделала, что не пустила!

– И еще бумага пришла. Но та не сама, ту почтальонша принесла и велела тебе лично в руки вручить. И еще говорит мне: ты, мол, за этой бумагой полную ответственность несешь! А я ей: да, может, он в мое дежурство и не объявится, куды ж тогда я ее дену, если я за ней ответственная! Ящика железного у меня нету, и не для того я здесь поставлена, чтобы бумажки всякие хранить! А она мне… Да постой, куды ж ты пошел?!

– Некогда мне, баб Вер. Устал я. Завтра заберу.

– Как завтрева, когда велено сегодня?! Ты мне голову не морочь, гражданин Кузмин! Ты есть здесь проживающий, и до тебе бумажка пришла, и сказано на ней русским по белому – Кузмину Дмитрию Борисычу! А как ты и есть Кузмин Дмитрий Борисыч, так и забирай свою бумажку!

Но Кузя только посмотрел на нее с лестницы, повернулся, поправил серый кроличий треух, который носил еще с институтских времен, и пошел себе наверх, помахивая портфельчиком.

Бабу Веру от такой наглости жильца чуть удар не хватил.

Вы поглядите на него, люди добрые! Ни спасибо тебе, баба Вера, возьми вот полтинничек за службу, ни уважения, ни понятия! Сказано ему – забери бумажку, а он пошел себе, да еще этаким гоголем!..

Баба Вера толком не знала, что такое «пошел гоголем». Когда Витюшка еще в школу бегал, ему в библиотеке книгу дали, и на ней это смешное слово было написано: «Го-голь», вот ей-богу! И портрет носатого какого-то, видать, книжка была про этого самого, про носатого, и толстая такая!.. А может, и не про носатого, а про мертвецов, потому что в названии души усопших поминались. Витюшка книжку читать не стал, а муж Василий, который тогда еще живой был, по пьянке поставил на нее сковороду с салом, и обложка почернела маленько. Потом в библиотеке бабу Веру за обложку пробрали, вот она и запомнила оттуда этого самого Гоголя!