– Пишите, – сказала я, – доктор: я жажду любви. С нечеловеческой силой и тоскою алчу я любви, меня пожирает ее холодное белое пламя.

– Бешенство матки? – участливо произнес Анатолий Георгиевич, доктор широкого профиля Толя Гусев. Наверное, в школе товарищи его дразнили Гусь.

– Возможно, вы на правильном пути, – сказала я, – но меня больше беспокоит сердце. Я маньяк любви, это мой гашиш, мой план, моя марихуана. Я на игле любви. Сию секунду я влюблена смертельно и навеки в шестнадцать человек.

– «…шестнадцать человек», – записал Анатолий Георгиевич и поднял голову. – Так в чем загвоздка?

– Загвоздка в том, – говорю я, – что к этой чертовой уйме людей (большинство из которых понятия не имеют о нашей с ними любовной связи), я имею скромное требование: непоколебимая, неукоснительная, незыблемая, неподвластная выветриванью и тленью патологическая верность мне до гроба. Сколько это у меня отнимает энергии, доктор! И ревность – ревность моя двигает горами!

– «Синдром Отелло», – написал Гусев большими буквами в графе «диагноз». – У вас в роду этим кто-нибудь страдал?

– У нас в роду, – отвечала я, – Анатолий Георгиевич, если кто-нибудь и умер, он умер от любви. Мой дядя из Екатеринбурга – раньше этот город назывался Свердловск, до происшествия, о котором я намереваюсь вам поведать, – был огромный свердловский дьявол, без устали воевавший с соседями и вдребезги разбивавший сердца. Он ел и пил как полагается, ругался как гусар, увлекался охотой, имел под Свердловском псарни и конюшни, такой жеребец бессбруйный, он мне неродной, его зовут Витя, так вот он женат на моей родной тетке Кате, она медицинский работник, и с самого раннего детства у ней было прозвище Анаконда.

Однажды она застала дядю Витю с другой. Объятый сладострастьем, дядя Витя даже не заметил, как тетя Катя в своей неутешной скорби схватила кухонный нож – вниманье, доктор! – разум свой она затмила страстью дикой и… буквально с налету что-то отрезала нашему дяде Вите. Признаться, я до сих пор не пойму, что именно у дяди Вити сочла тетя Катя возможным отрезать без видимого вреда. Сперва ей хотели вкатить срок, а смотрят – Витя жив, здоров, соседи говорят, у него стал помягче характер, невооруженным глазом было заметно, что он явно переменился к лучшему; тогда тети Катино дело притормозили и вместо тюремного заключения дали «Заслуженного медицинского работника».

А тот, кто был виновен в распрях и раздорах, на повороте скорбного пути – мой неродной дядя Витя, покончив с прежней жизнью, страстно увлекся коллекционированием тропических бабочек. Он их покупал, выменивал, даже специально за бабочками отправился в турпоездку на остров Калимантан. Из этого путешествия дядя Витя привез пятьдесят шесть гусениц и положил их в морозилку. То отмораживая, то вновь замораживая, Витя сначала окуклил, а затем впервые в домашних условиях вывел редчайший вид бабочек «Голубая молния».

У нее такие мощные крылья, вы не представляете, в размахе тринадцать сантиметров! Ее окраска, доктор, до того прекрасна, что у человека захватывает дух, когда он смотрит на ее крылья даже в коллекции. А встреча с живой бабочкой – записывайте, Анатолий Георгиевич, записывайте – оставляет незабываемое впечатление – синей молнии. Причем цвет ее крыльев меняется в зависимости от угла падения света: иногда она сине-зеленая, иногда ярко-синяя, сине-фиолетовая, фиолетовая, но всегда ослепляет своей красотой. И она ужасно стремительная. Вжих! Вжих! – молниеносно – по Витиной малогабаритной квартире. Теперь тетка мучительно ревнует его к бабочкам. Он кормит гусеницу, а сам весь светится: