– Итак, Юрченко, вы заступили на пост. Что сделали первым делом?

– Закрыл крышку люка в корзину.

– На вышку?

– Нет. Вышкой мы называем все сооружение – балки, лестницу. А корзина у нас – это площадка с бортами для часового.

– Туда ведет люк?

– Да. Корзина изнутри обшита листовым железом. И крышка люка тоже железная. Заступив на пост, часовой её закрывает.

– Почему корзина обшита металлом изнутри?

– Если обстрелять пост, пули прошьют доски и срикошетят от железа. Во всяком случае, так нам говорили.

– Закрыли люк и дальше?

– Осмотрелся.

– Что-нибудь видно в темное время?

– Отлично. Прожектора по периметру хорошо освещают просеку. Я иногда даже ежей на ней замечаю.

– Отлично. Что заметили в тот раз?

– Говорить обо всем вообще?

– Конечно.

– Видел, как ушла смена в караулку. Ее глазами всегда провожаешь. Потом повернулся к морю. Увидел – идет корабль.

– Почему обязательно идет? Может, стоял на рейде?

– Было заметно движение. И ходовые огни. Шел на север. Я видел отличительный красный огонь левого борта.

– Хорошо. Признаков грозы не замечали?

– Нет.

– А вы умеете их замечать?

– Ну! – Юрченко даже обиделся. – Бывает над хребтами гроза, там все небо краснеет от всполохов. Грома не слышно, а зарево как от пожара.

– Пойдем дальше. Вы на часы смотрите?

– Да. Только ближе к концу смены. Лишний раз глядеть – душу маять.

– Слышали какие-нибудь шумы?

– Нет, ничего особенного.

– А не особенного?

– Барсук шебутел. У него нора за пятым хранилищем. Мы его не трогаем.

– И все?

– Потом птицы всполошились. Тетерки.

– Почему вы считаете, что тетерки?

– Ну! – Голос солдата прозвучал обиженно. – Мы таежники. Я птиц и днем и ночью по лету определяю.

– Их могло что-то спугнуть?

– Запросто.

– Кто?

– Чаще всего лиса или рысь…

За пологом шатра послышался шум. Гуляев прислушался.

Посмотреть, чем занимается следственная группа, пришел начальник арсенала полковник Блинов. Он приблизился к ленте с красными полосами и собрался её перешагнуть. Часовой – явно не призывного возраста контрактник в камуфляже – остановил его окриком:

– Стой!

– Я начальник гарнизона. – Блинов произнес это, с трудом сдерживая злость: ему, офицеру с полковничьими звездами, приказывают стоять.

Блинов попытался перешагнуть ленточку ограждения.

– Стой! Стрелять буду!

Чертов караульный устав! Он не оставляет часовому даже выбора слов для нормального разговора.

– Позовите своего начальника.

Часовой достал свисток и подал сигнал. Минуты через две из-за развалин склада вышел прапорщик Лукин.

– Здравия желаю. Слушаю вас, товарищ полковник.

– Прапорщик! – Блинов играл голосом, как это делал, прорабатывая на совещаниях подчиненных. – Что это вы тут железный занавес устроили?

Лукин знал: спорить с офицером, который завелся, себе дороже.

– Так точно, товарищ полковник, занавес.

Блинов проявил понимание солдатского юмора и сказал:

– Тогда приподнимите край, я пройду.

– Не властен, товарищ полковник.

Блинов мог и психануть. Он умел это делать, когда собирался нагнать на подчиненных страху. Демонстрируя вспышку гнева, полковник внутри оставался спокойным и холодно наблюдал, на кого как действует проявление его эмоций. Обычно прапорщики – а их в подчинении Блинова находилось больше всего – втягивали головы, боясь встретиться глазами с бушующим командиром. Да и попробуй не забоись, если каждый, кто жил в гарнизоне, именно из рук полковника получал право на конуру в служебном доме и деньги на хлеб из казенной лавочки.

К страху и угодничеству, встречаясь с ними, человек привыкает быстро. Особенно если он по-военному прямолинеен и дубоват. Оттого среди полковников и генералов так много хамоватых и наглых в обращении с подчиненными. И на какую бы высоту ни поднял их случай, они все свое существо выражают в словах: «Смотрите у меня! Сначала вам будет больно, потом будете долго сидеть». Эта формула может изменяться, но суть её всегда остается в рамках сформулированной величайшим палачом России, сыном благословенной Грузии Лаврентием Берия: «Я вас всех сотру в лагерную пыль».