Маленькая площадь, усыпанная облетевшими зелеными листьями тополей, была пуста, стоял на ней только «виллис» Чарновского. Из-под «виллиса» торчали ноги водителя Сиротина – он, как всегда, с охотой чинил чужое. Шофер Чарновского, присев на корточки, подавал советы.

Центром площади был круглый насыпной цветник, на нем сохранился изгрызенный пулями и осколками серый пьедестал «под мрамор», из которого росли ноги с ботинками и штанинами. Сам гипсовый вождь, крашенный в серебрянку, лежал ничком в высоком бурьяне, откинув сломанную указующую руку. Свергли его, должно быть, не снарядом, а поворотом танковой пушки – о том говорили изогнутые, вытянутые из пьедестала прутья арматуры.

– Что ж, Василий Данилыч, считаем – договорились? – сказал Кобрисов, чувствуя нетерпение и даже отчего-то страх.

Чарновский, держа руку на его плече и слегка обвиснув, приклонил к нему голову и легонько боднул в висок. Лицо Чарновского светилось улыбкой, классическое лицо украинского песенного «лыцаря», гоголевского Андрия, чернобровое и белозубое.

– Будь спокоен, Фотий Иваныч, не дрожи. А все же скребет маленько, сознайся? Кошки не скребут?

– С чего бы?

– А может, прогадываешь ты? – Чарновский большим пальцем пырнул его в широкий бок, чуть повыше ремня, от чего Фотий Иванович и не пошевелился. – Участок твой, что ты мне отрезать готов, вдруг – золотая жила? А я ее разработаю. Честно сказать, с этим твоим Мырятином мне возни дня на три, не больше. Да к нему – две задействованные переправы. Которые я, между прочим, себе запишу в актив.

– Правильно сделаешь.

– Итак, положен салют Чарновскому – из ста двадцати четырех орудий. А ты с Предславлем, глядишь, и не управишься один. Не будешь тогда жалеть?

– Очень даже буду, – сказал Кобрисов искренне. – Зато ж какой замах!

– За замах дорого не платят. Платят, когда он удался. Или – если и не удался, но причины были объективные. А тут этого не скажут. Скажут, сам напросился, и положение было на редкость выгодное. Не представляешь ты, как тебе сейчас все завидуют!

– Представляю, – сказал Кобрисов. И тревога в нем еще усилилась. – Но может, и я тебе кота в мешке продаю?

– Не сомневаюсь, Фотий Иваныч. От тебя разве чего хорошего дождешься?

Лицо Чарновского легко, по-мальчишьи, вспыхивало улыбкой. Шутил он или впрямь догадывался, какого кота скрывал мешок? То, что уступал Кобрисов правому своему соседу Чарновскому – кусок плацдарма с наведенными к нему переправами, но и с не взятым еще городишком Мырятином, – выглядело не более подвохом, чем любая другая изюминка, орешек, бастион «Восточного вала», как немцы назвали свою оборону по Правобережью Днепра. Возни там, конечно, не на три дня, это так говорится для украшения солдатской речи и чтобы сбить цену подарку. Но то главное, что сильнее всего страшило Кобрисова, от чего он всеми хитростями хотел уклониться, могло быть и вовсе безразличным этому счастливцу, «любимцу фронта». Русские батальоны, брошенные в оборону Мырятина, составлявшие костяк ее, явились бы для него, вполне возможно, только противником, как немцы или румыны, разве что более яростным и особенно опасным – в окружении. А судьбы этих защитников, трибунальские страсти, вакханалия «священной расплаты» – почему в голову это брать солдату, выполнившему долг и приказ? Впрочем, он, может быть, даже приятно удивится, когда узнает…

– Едут, – сказал Чарновский.

Тотчас и Кобрисов услышал завывание моторов и дробный рокот шин по укатанным, вдавленным в почву обломкам кирпича. Из аллеи выкатился бронетранспортер головного охранения с задранным к небу сдвоенным пулеметом; над скошенным его бортом, в маскировочных лягушечьих разводах, торчали головы в касках. Следом появилась машина Ватутина, сделала плавный полукруг и стала рядом с тем «виллисом». Охрана командующего фронтом ринулась рассыпаться по кустам, беря вокзальчик в кольцо. Шофер Чарновского вскочил, напялил пилотку и выпятил грудь. Ноги Сиротина по-прежнему торчали из-под машины – впрочем, невидимо для вновьприбывших.