– Да Ивана Кондратьича деньги я проиграла. Черт меня сунул взять давеча у него его кошелек на сохранение!

– Конурина деньги проиграла?

– В том-то и дело. Вот всего только один золотой да большой серебряный пятак от его денег у меня и остались. Надо будет отдать ему. Ты уж отдай, Коля.

– Ах, Глаша, Глаша! – покачал головой Николай Иванович.

– Что Глаша! Пожалуйста, не попрекай. Мне и самой горько. Но нет, каково мошенничество! Отнять три выигранных кона! А еще Ницца! А еще аристократический город! А где же Конурин? – спросила вдруг Глафира Семеновна.

– Вообрази, играет. В покатый бильярд играет, и никак его оттащить от стола не могу. Все ставит на тринадцатый номер, хочет добиться на чертову дюжину выигрыш сорвать и уж тоже проиграл больше двухсот франков.

– Но где же он денег взял? Ведь его кошелек у меня.

– Билет в пятьсот франков разменял. Кошелек-то он тебе свой отдал, а ведь бумажник-то с банковскими билетами у него остался, – отвечал Николай Иванович и прибавил: – Брось игру, наплюй на нее, и пойдем оттащим от стола Конурина, а то он ужас сколько проиграет. Он выпивши, поминутно требует коньяку и все увеличивает ставку.

– Но ведь должна же я, Николай Иваныч, хоть сколько-нибудь отыграться.

– Потом попробуешь отыграться. Мы еще придем сюда. А теперь нужно Конурина-то пьяного от этого проклятого покатого бильярда оттащить. Конурин тебя как-то слушается, ты имеешь на него влияние.

Глафира Семеновна послушалась и, поправив на голове шляпку, отошла от стола, за которым играла. Вместе с мужем она отправилась к Конурину.

Оттащить Конурина от игорного стола было, однако, нелегко и с помощью Глафиры Семеновны. Когда Ивановы подошли к нему, он уже не стоял, а сидел около стола. Перед ним лежали целые грудки намененного серебра. Сзади его, опершись одной рукой на его стул, а другой ухарски подбоченясь, стояла разряженная и сильно накрашенная барынька с черненьким пушком на верхней губе и в калабрийской шляпке с таким необычайно громадным плюмажем, что плюмаж этот змеей свешивался ей на спину. Барынька эта распоряжалась деньгами Конурина, учила его делать ставки, и, хотя она говорила по-французски, он понимал и слушался ее.

– Voyons, mon vieu russe… apresent № 3… – говорила она гортанным контральтовым голосом.

– Нумер труа? Ладно… Будь по-вашему, – отвечал Конурин. – Труа так труа.

Шар покатого бильярда летел в гору по зеленому сукну и скатывался вниз. Конурин проиграл.

– C'est domage, ce que nous avons perdu… Mais ne pleurez pas… Mettez encore.

Она взяла у него две серебряные монеты и швырнула их опять в лунку номера третьего. Снова проигрыш.

– Тьфу ты пропасть! – плюнул Конурин. – Не следовало ставить на тот же номер, мадам-мамзель. Вали тринадцать… Вали на чертову дюжину… Ведь на чертову дюжину давеча взяли два раза.

– Oh non, non… Laissez moi tranquille… – ударила она его по плечу и снова бросила ставку на номер третий.

– В таком разе хоть выпьем, мадам-мамзель, грешного коньячишку еще по одной собачке, для счастья… – предлагал ей Конурин, умильно взглядывая на нее.

– Assez… – сделала она отрицательный жест рукой.

– Что такое ace? Ну а я не хочу асе. Я выпью… Прислужающий! Коньяк… Давай коньяку… – поманил он гарсона, стоящего тут же с графинчиком коньяку и рюмками на тарелке.

Гарсон подскочил к нему и налил рюмку. Конурин выпил.

– Perdu… – произнесла барынька.

– Опять пердю! О, чтоб тебе ни дна ни покрышки! – воскликнул Конурин.

В это время к нему подошла Глафира Семеновна и сказала:

– Иван Кондратьич… Бросьте играть… Ведь вы, говорят, ужас сколько проиграли.