– Меня зовут Жюст[1], – уточнил он, когда мы одновременно переступали порог. Все стало ясно.

Я встретила Жюста под вечер: обнаружила его, войдя в бар, где он сидел, облокотившись о стойку. Ни массивный силуэт, ни черная кожа, ни непринужденность, ничто в нем не напоминало тех, на кого я здесь охотилась.

Вполне естественно, когда шестнадцатилетняя девчонка влюбляется с первого взгляда. Но мне-то было двадцать восемь, а в этом возрасте большинство женщин уже заперли себя на всю жизнь вместе с типом, о котором ничего не знают.

Жюст обернулся, и я сразу его узнала. Бог знает: я на это не надеялась, ничего не просила, и все-таки он был здесь – особенный, не похожий на других, сторонящийся людской толкотни. Я подошла ближе, трепеща всем телом. Мы поговорили, на равных, выпили стаканчик-другой, потом еще и еще, пока не напились. Завсегдатаи молча за нами наблюдали.

Позже, когда мы ушли, я предложила пойти ко мне. И подчеркнула: до тебя там никого и никогда. Похоже, он не удивился и пошел за мной следом. Теперь, лежа прямо на холодном плиточном полу, он гладил мои волосы, называл меня своей Мамочкой, пробегал черными пальцами по моему бледному животу, говорил, что я красивая. Однако мужчины ценят во мне вовсе не красоту.

– Я совсем не красивая, Жюст.

Он бросил на меня слегка раздраженный взгляд: да ладно тебе, только ради бога не прикидывайся избалованной девочкой.

Откуда ему знать.

– Я хотела бы поговорить с тобой, Жюст.

Я хотела бы поговорить с тобой, только с тобой. Сказать тебе, что мне не четырнадцать лет и даже не тринадцать с половиной, рассказать об увольнениях, опустошающих ряды, о сеансах черной магии, об исчезновении времени, о дроблении тел. Но Жюст не хотел говорить. Считал, что я слишком много выпила, что было и верно и неверно. И зажимал мне рот ладонью, потом заменял ее своими губами.

Я тогда подумала: мне больше никогда не хватит духа. Уже никогда не найти в себе достаточно сил, чтобы выговориться.

Жюст целовал меня, прижимал к своему огромному телу, говорил: нам ведь хорошо, да? Я отвечала: да, да, нам хорошо, и это было такой невероятной правдой, что ее, быть может, хватило бы на то, чтобы уже никогда не думать?

Быть может, в конце концов я смогла бы просто удовлетвориться жизнью с Жюстом.

На следующий день он перебрался ко мне. Мы заехали за его вещами в маленький отель, где он снимал номер со времени своего устройства на радио, всего-то небольшой сундучок и спортивная сумка. У него было мало одежды, но зато десятки книг – карманные издания, купленные по случаю.

С терпением, достойным монаха-переписчика, он их расставил в алфавитном порядке, полностью заняв все мои книжные полки.

– А твои где? – удивился он.

Я не успела придумать объяснение.

– У меня нету. Я не читаю.

– Никогда?

– Никогда.

Он задумался.

– Все читают. Хоть какую-нибудь чепуху, бабские романы там, книжки про футбол. Никто не может жить без чтения.

Он ждал, что я скажу что-нибудь, чтобы подтвердить его слова.

– Ну хотя бы газеты. В автобусе, например.

– Я так устаю на работе. Весь день на ногах, звон посуды, разговоры, все это изнуряет… Когда прихожу домой, не способна прочитать ни строчки. И ни одной ноты не могу выслушать.

– А… так с музыкой то же самое?

Да, это так. Ни картинки, ни звука. Зато у меня есть кровать, чтобы поспать, и несколько вешалок для одежды. Короткие юбочки, едва прикрывающие бедра, черные блузки – распахнутые на груди ловушки из эластана и нейлона – и десятки колготок.

Мы разделили постель, прочертив невидимую границу. Я сказала ему: без моего разрешения за линию заходить запрещено. Он воспринял это как игру и соблюдал правила, улыбаясь. Поскольку работать ему приходилось вечерами, а иногда даже ночью, помимо выходных мы виделись довольно мало. Общались с помощью записок. Жюст царапал на бумажке несколько строчек и приклеивал скотчем на виду, на входной двери. Пытаясь пробудить меня от мертвого сна, прикасался к моей коже пальцами, поигрывал ими, увлекал в свое тело, жадно пожирал.