Я хотела возразить, что я не такая уж и спокойная, у меня бывает и торнадо внутри, но он не дал мне сказать:

– Понимаешь, они настоящие парни. Сильные. Ничего не боятся.

– Попадёшь к ним, сам станешь придурком, – прошептала я, кидая кусок хлеба уточке-хромоножке.

– Не стану! – пообещал Андрей. – Понимаешь, если я к ним попаду, то, наоборот, смогу следить за тем, чтобы они гадостей не делали. Я буду вроде как шпионом, понимаешь?

Я с сомнением посмотрела на Андрюшу. Мне показалось, он врёт. Ничего он не будет следить. Просто будет частью шайки, которая всех унижает. Но хочет, чтобы я это одобрила. Не дождётся!

– Знаешь, они мне кажутся какими-то безжалостными. Они как-то стояли в «Пятерочке» передо мной и шутили с кассиршей, но шутки у них… издевательские, что ли.

– А я буду следить, – упрямо сказал Андрей и, забрав у зайца хлеб, бросил его уткам. – Зато меня люди будут нормально воспринимать. Нормально на меня смотреть.

– На тебя и так все нормально смотрят.

Он что-то хотел возразить. Потом снял зайца и вдруг схватил себя за рукав куртки:

– Уй! Порвал! Маман убьёт. Она кучу денег за неё выложила на Черёмушкинском.

– Пошли к нам, зашьём, – предложила я, с грустью наблюдая за тем, как толстый селезень всё-таки спихнул в реку хромоножку, – чтобы она не сразу разглядела.

Дома нам открыла моя мама. Она сидела на больничном, лечила ангину и ходила в повязке, чтобы меня не заразить.

Мама налила нам чаю, разрезала пополам «калорийную» булочку, достала из холодильника маслёнку и пошла в комнату зашивать куртку.

Мы, хихикая, выковыряли из булочки изюм и орешки, представляя, что это тараканы, как в истории про булочника Филлипова.

– Что это, булочник? – грозно спрашивала я, изображая царя.

– Изюм-с, – почтительно кланяясь, отвечал Андрей и отправлял «таракана», который крутился и извивался в его пальцах, в рот.

Потом мама вынесла Андрюхе куртку.

– Сейчас, – сказал Андрюша, – а у вас пуговицы не найдётся? И газировки?

Мама принесла свою коробку с нитками, выдала Андрюхе пуговицу от моей детской шубы, большую и коричневую. Он кинул её в стакан с газировкой и сказал:

– Пуговица, ко мне!

И пуговица поднялась наверх. Потом он сделал руками пассы и сказал:

– Пуговица! На дно!

И она опустилась. Я захлопала, а мама улыбнулась под повязкой.

– Папа научил, – скромно сказал Андрюха, надевая куртку, – когда я маленький был. Ну, спасибо, я пошёл.

Мама закрыла за ним дверь. Я всё сидела на кухне, наблюдая за тем, как пуговица, уже без Андрюхиных пассов, то поднимается, то опускается.

– А что, – спросила мама, – других кавалеров у вас в классе не нашлось? Без косоглазия?

– Какого косоглазия? – не поняла я.

– Ты что, не заметила? У него же глаза косят. Сколько ему? Твой ровесник? Тогда, скорее всего, глаз уже потерян. Родители у него дураки, что ли? В детстве надо было операцию сделать. Раздвинуть их. Это несложная операция. Помнишь Регину, у бабушки на даче? Ну, в очках. Ей эту операцию ещё в год сделали, и сейчас нормально всё, я с её мамой разговаривала.

Мама сняла повязку и взяла стакан, в котором заварила ромашку. Я хотела сказать, что родители Андрюши не дураки, они в разводе, и что он здоровски шутит, но толку не было. Мама же сняла повязку, то есть разговаривать со мной не сможет. Не будет раскрывать рот, чтобы из него не вылетели бактерии и не сели на меня.

Мама всегда заботилась о моём здоровье.

Поэтому я молча сидела и смотрела на пуговицу, которая наконец-то утонула.

Но это был ещё не конец нашей дружбы. Настоящий конец настал на следующее утро.