– Живой? – несильные удары по лицу возвращают в реальность, которой я не рад. – Глаза открой.

Подчиняюсь, чтобы увидеть незнакомое лицо. Черты смазываются, а голос звучит приглушённо, но я замечаю глубокий шрам, вероятно, оставшийся после исправления «заячьей губы». Меня куда-то тащат, пытаются поставить на ноги, которые не слушаются, но всё же исполняют задуманное.

– Стой, – следующее указание.

Не знаю, исполнил ли его, но кажется, что я в вертикальном положении. Не чувствую тела, превратившееся в один сплошной оголённый нерв, перекатывающий импульсы из одной точки в другую. Кажется, заводят руки за спину и раздаётся щелчок. Дёргаю конечностями, и не сразу понимаю, что их сковали наручниками.

– А теперь беги, – слышу выкрик и не могу пошевелиться.

Бежать? Мне даже думать больно, не говоря уже о том, чтобы заставить себя шевелиться. Так и стою, приготовившись к окончанию своего пребывания на Земле и понимая, что живым из этого дерьма мне не выбраться. Нет вариантов, позволяющих зайти на второй круг, и сделать всё правильно. Ничего нет. Осознав это, слышу два хлопка, а затем к уже имеющейся, прибавляется новая волна боли, растекающаяся между лопаток. Падаю ничком, ощутив блаженную прохладу, и не сразу понимаю, что подо мной снег. Машина удаляется, а я остаюсь в одиночестве, накрываемый темнотой, тишиной и непривычными редкими звуками, являющимися сейчас предвестниками моей кончины.

Уткнувшись лицом в снег, уже готов плюнуть на всё, но мысленно поношу себя последними словами, заставляя пошевелиться. И делаю это зря, потому как болевые импульсы отдаются в разные части тела, напоминая, что последние сутки меня использовали в качестве тренажёра для отработки ударов. Отчего-то перед глазами стоит образ помощника главы, и Алина, лицо которой выдаёт наслаждение полное погружение в мою агонию. Два ублюдка, скорее всего, имеют много общего, заключающегося в получении наслаждения посредством доставления боли другим.

Встряхиваю головой, заваливаюсь набок и прикладываю титанические усилия, чтобы подогнуть ноги и продеть скованные руки так, чтобы они оказались спереди. Вновь валюсь на живот и, встав на локти, предпринимаю попытку подняться, медленно сгибая ноги в коленях. Представляю себя со стороны и картинка херовая. Настолько, что у меня вряд ли есть вариант выбраться.

Наконец, заставляю тело двигаться, оказавшись в вертикальном положении, сидя на земле. Ощупываю пальцами лицо, на котором почти не осталось не тронутых кастетом участков. Осматриваю местность, если вообще можно что-то изучить одним глазом: темно, холодно, безнадёжно. Недалеко слышится треск дерева и рычание какого-то животного. И я плохо представляю, где нахожусь, зато прекрасно понимаю, что хищники, если таковые здесь есть, реагируют на запах крови. Подползаю к ближайшему дереву и, используя опору, поднимаюсь.

И это максимум, на который я способен, потому как, оторвавшись от ствола, падаю без сил. Тело пылает, словно меня затолкали в печь, но я прекрасно понимаю, что это признаки агонии, а жар, как защитная реакция организма на мороз. Он небольшой, но в некоторых местах кожу пронзают ощутимые покалывания, а значит, до момента, когда я сдохну, есть вероятность ещё и замёрзнуть. По этой причине нужно двигаться. Пока не останется сил, или пока не набреду на людей.

Вновь вглядываюсь в темноту, не оставляющей шансов на спасение, но делаю шаг, устояв, затем ещё и ещё, пока не набираю темп, кажущийся мне запредельным. На самом деле, скорее всего, я с трудом волочу ноги, запинаясь о ветки и насыпи снега. Топаю в никуда, движимый стремлением урвать чёртов кусочек жизни и подарить себе моменты осознанности. Удивительно, но сознание настолько ясное, что я могу припомнить имена всех тех, с кем работал. Даже лица вспоминаю, отмечая особенности, голос, жесты и фразы. Щегол повторял: «Хочешь жить – умей вертеться». И сейчас его слова как нельзя характеризуют ту задницу, в которой я оказался. Жить хочется, вот только возможность вертеться, рассыпается осознаем неизбежного итога.