Проворны и успешливы во многом,

постигшие и цены, и размерность,

евреи торговали даже с Богом,

продав Ему сомнительную верность.

356

Посажен в почву, как морковка,

я к ней привык уже вполне,

моей морали перековка

нужна кому-то, но не мне.

357

О счастье жить под общим знаменем

я только слышал и читал,

поскольку всем земным слияниям

весь век любовь предпочитал.

358

Здесь мысли о новом потопе

назойливы, как наваждение:

в подвале гниющих утопий

заметней его зарождение.

359

Столько бы вина моя ни весила

на весах у Страшного Суда,

лучше мне при жизни будет весело,

нежели неведомо когда.

360

Все меньше находок и больше потерь,

устала фартить моя карта,

и часто мне кажется странным теперь,

что столько осталось азарта.

361

Вдыхаю день за днем тюремный яд

и впитываю тлена запах прелый;

конечно, испытания взрослят,

но я прекрасно жил и недозрелый.

362

Страшнее всего в этой песенке,

что здесь не засовы пудовые,

а нас охраняют ровесники,

на все по приказу готовые.

363

Что нас ведет предназначение,

я понял в келье уголовной:

душе явилось облегчение

и чувство жизни полнокровной.

364

Остаться неизменным я пытаюсь,

я прежнего себя в себе храню,

но реже за огонь теперь хватаюсь,

и сдержанней влечение к огню.

365

Прекрасный сказочный мотив

звучит вокруг на каждой лире,

и по душе нам этот миф,

что мир возможен в этом мире.

366

В России преследуют всякую речь,

которая трогает раны,

но память, которую стали стеречь,

гниет под повязкой охраны.

367

В тюрьме весной почти не спится,

одно и то же на уме —

что унеслась моя синица,

а мой журавль еще в тюрьме.

368

Я в шахматы играл до одурения,

от памяти спасаясь и тоски,

уроками атаки и смирения

заимствуясь у шахматной доски.

369

Как обезумевший игрок,

всецело преданный азарту,

я даже свой тюремный срок

стихами выставил на карту.

370

Поют в какой-то женской камере,

поют навзрыд – им так поется!

И всюду стихли, смолкли, замерли,

и только песня раздается.

371

Колеса, о стыки стуча неспроста,

мотив извлекают из рельса:

держись и крепись, впереди темнота,

пока ни на что не надейся.

372

Смешны слова про равенство и братство

тому, кто, поживя с любой толпой,

почувствует жестокость и злорадство

в покорной немоте ее тупой.

373

Кому судьбой дарована певучесть,

кому слышна души прямая речь,

те с легкостью несут любую участь,

заботясь только музыку сберечь.

374

Клянусь я прошлогодним снегом,

клянусь трухой гнилого пня,

клянусь врагов моих ночлегом —

тюрьма исправила меня.

375

Ломоть хлеба, глоток и затяжка,

и опять нам беда не беда;

ах, какая у власти промашка,

что табак у нас есть и еда.

376

Я понял это на этапах

среди отбросов, сора, шлаков:

беды и боли горький запах

везде и всюду одинаков.

377

Снова путь и железная музыка

многорельсовых струн перегона,

и глаза у меня – как у узника,

что глядит за решетку вагона.

378

И тюрьмы, и тюрьмы – одна за другой,

и в каждой – приют и прием,

и крутится-вертится шар голубой,

и тюрьмы, как язвы, на нем.

379

Веди меня, душевная сноровка,

гори, моя тюремная звезда,

от Бога мне дана командировка,

я видеть и понять пришел сюда.

380

Я взвесил пристально и строго

моей души материал:

Господь мне дал довольно много,

но часть я честно растерял,

а часть усохла в небрежении,

о чем я несколько грущу

и в добродетельном служении

остатки по ветру пущу.

Минуют сроки заточения,

свобода поезд мне подкатит,

и я скажу: «Мое почтение!» —

входя в пивную на закате.

Подкинь, Господь, стакан и вилку,

и хоть пошли опять в тюрьму,

но тяжелее, чем бутылку,

отныне я не подниму.

381

Загорск – Волоколамск – Ржев – Калуга —

Рязань – Челябинск – Красноярск

79–80 гг.

В лагере я стихов не писал, там я писал прозу.