Разноголосица толпы, занявшей небольшую притеатральную площадь, грозилась заглушить дальнейший диалог, поэтому Ларочка ждать больше не могла и громко выпалила:

– Но, ЛЕНИН, папа! Премьера, театры, люди – я согласна, но Ленина-то здесь я не увижу. В нашем Харькове нет Мавзолея, папа Морской!

Тут 31-летний Владимир Морской – матерый газетный волк, много чего в жизни повидавший и много что нарочно не заметивший, уйму всего знающий и массу всего умеющий описывать не зная, – растерялся и не нашелся, что ответить. Только поплотнее обнял дочь, защищая от современных веяний, преднамеренных козней и дурных случайностей.

Прохладная реакция отца на мечты о Москве привела Ларису в недоумение. Такой умный, а ничего не понимает! Ведь все хотят в Москву! Вот Ксюшеньку из первого подъезда родители уже туда возили. С тех пор и взрослые, и дети во дворе – все беспрерывно расспрашивают про Кремль и про поход в Мавзолей. Лариса во дворе сказала робко о будущей премьере, но это никого не заинтересовало. Верней, заинтересовало только Ксюшу. Та сразу стала просить родителей повести ее в театр. А папочка ее – серьезный человек, работающий прям в самом Госпроме на самом небоскребном этаже, – не смог достать билеты и сказал, что правильные дети в театр не ходят. И Ксюшенька при всех сказала Ларе, мол, враки это все, не может быть, чтоб в театр брали семилетнюю девчонку. Лариса разобиделась, конечно. И тут же Ксюше крикнула в ответ, что враки – это то, что вечно Ксюша всем про свою учебу говорит. Она и правда говорила дурость! Все дети с восьми лет пойдут учиться в нормальную советскую школу, а Ксюша утверждала, что уже в этом году поступит в удивительное место, где все учителя будут говорить только на немецком. В СССР – вся школа на немецком? Лариса раньше, может, сомневалась, но теперь, когда Ксюша не поверила про театр, окончательно убедилась, что немецкая школа – выдумки. Такое было приключение. С Ксюшей тогда рассорились навек, но быстро помирились. А в Москву все равно очень хотелось!

Вспоминая эту историю, Ларочка крепко держалась за руку отца, пробираясь сквозь наполнившую театральную площадь толпу к зданию с гордой надписью «Опера» на фасаде.

– Разрешите! Извините! Я с ребенком! Я при исполнении! Сами вы «куда прешь»! Уберите руки, или вы их больше не увидите! – Зажав портфель одним локтем и активно работая другим, папа Морской пробирался под козырек входа.

– Аааа, – зловеще сощурился и без того сморщенный старик, проверяющий билеты в дверях, – опять пользуетесь служебным положением, товарищ?

– Михаил Александрович, дорогой! – улыбнулся в ответ папа Морской. – Как не пользоваться, если советское учреждение для того меня и назначило уполномоченным от редакции, чтобы я мог первым оказаться на месте событий.

Он уже пихал под нос билетеру свое удостоверение и контрамарки, одновременно ловко выуживая из кармана свернутый трубочкой еще пахнущий типографской краской экземпляр газеты «Коммунист». В продажу номер должен был поступить только утром, но папе Морскому, как автору колонки об искусстве, разрешалось брать первые экземпляры.

– Уже разворовали! Вот вредители! – с восхищением сказал старичок и, прижав газету к груди, пропустил Морского с дочерью внутрь. – Проходите!

Позади загалдела возмущенная очередь, но они уже не слышали этого, помчавшись к гардеробу. Там тоже была очередь, но тех, кто брал напрокат бинокль, обслуживали сразу.

– Фух! Прорвались! – сказал папа Морской наконец. – Предлагаю хорошенько осмотреться. Вон там есть место, где тебя не затолкают, – он показал на маленький покрытый со всех сторон мрамором островок между этажами. Оттуда Ларочка отлично видела верх публики с первого этажа и низ тех, кто дефилировал этажом выше по балконам. Отец курил, облокотившись о перила, и обменивался кивками со знакомыми. Что бы там он ни говорил, премьера намечалась не особенно важная: Ларочка насчитала всего с десяток «голых» платьев. На прошлых балетах даже к такому, как сейчас, времени – полчаса до начала спектакля – роскошных, длинных до пола юбок и обнаженных спин было куда больше. Когда спины окончательно покрывались пупырышками от холода, дамы накидывали шарфы, шали и меха, но перед этим по параду голых спин можно было судить о значимости спектакля.