Фридрих II унаследовал политическую модель Сицилийского королевства норманнов. Он постоянно с уважением ссылался на «славных предков» в изданных им в 1231 году «Мельфийских конституциях», первом крупном памятнике светского законодательства средневекового Запада. Следует задаться вопросом, можно ли говорить о той же преемственности и в истории культуры. Государственная политика и идеология Фридриха II отнюдь не была простым копированием начинаний Отвилей и их представлений о власти[5]. Коренное отличие очевидно: Штауфен был не только королем Сицилии, но и императором Священной Римской империи, то есть наследником всей восходящей к Античности богатейшей культурно-политической традиции. К ней он обращался не раз во всех своих начинаниях: в искусстве, в праве, в полемике с Римской курией, в натурфилософии и риторике.

Повлияло ли это двойное – местное и «имперское» – наследие на развитие наук о природе при дворе Фридриха II и в Южной Италии в целом? И если повлияло, то как? В какой форме соприкасались политические и интеллектуальные интересы самого императора, славившегося своей начитанностью, любознательностью и веротерпимостью? Как они воздействовали на работу научной элиты при дворе и, следовательно, на формирование ее представлений об окружающем мире? Иными словами, нам придется размышлять над самой природой меценатства в эпоху зрелого Средневековья, причем задолго до Медичи и бургундских герцогов.

С методологической и источниковедческой точки зрения проблема может быть сформулирована иным образом. Какие именно книги читали при дворе и как их читали? Вторая часть вопроса может показаться на первый взгляд странной и требует некоторого пояснения. Моя задача состоит не только в реконструкции научной и художественной жизни при дворе Фридриха II, но и в поиске новых методов для решения подобных задач, которые могут оказаться полезными для медиевиста и, может быть, не только для него. Несмотря на известность и историографическую популярность Штауфена, избранный сюжет прекрасно подходит для решения такой двойной, методологической и собственно исследовательской задачи[6].

Средневековый текст иногда сопровождался миниатюрами, которые для читателя XIII века значили отнюдь не меньше, а иногда и больше, чем слова. Для наиболее красивых рукописей Средневековья издательская культура нашего времени обладает техникой факсимиле. Несмотря на ее дороговизну, благодаря ей мы имеем доступ к большому пласту памятников и можем сравнивать на месте рукописи, хранящиеся в библиотеках всего мира. Некоторые из интересующих меня здесь памятников были воспроизведены таким способом, иные доступны теперь на сайтах соответствующих библиотек. На возможность сравнивать чуть ли не все и вся, не выходя из дома, я не мог даже близко рассчитывать двадцать лет назад – поэтому объездил тогда пол-Европы, чтобы все увидеть своими глазами. Не жалею.

Наверное, не нужно убеждать читателя в том, что взаимоотношение текста и миниатюр в книжной культуре Средневековья лишь отдаленно напоминает современную практику книгоиздательства. Это очевидно всякому, кто когда-либо видел страницы иллюстрированных рукописей. Пример, который я использовал в самом начале, чтобы ввести читателя в курс дела, в этом смысле вполне характерен. Изображение не просто комментирует или излагает текст на своем визуальном языке. Оно формирует свой собственный «текст», оно – говорит. Затевая диалог с сопутствующим ему словом, оно формирует сознание своего зрителя. Именно такая многоплановая реконструкция сознания создателей и читателей научных иллюстрированных рукописей при штауфеновском дворе предлагается здесь.