Одни стоят возле угольной кучи внизу в трюме и наполняют ведра, другие подают ведра наверх – в этом никто не сравнится с Якобсеном, который огромными своими ручищами перекидывает ведро за ведром, словно это щепки для растопки, остальные снуют с угольными ведрами взад и вперед между главным люком и шканцами и опрокидывают ведра в бункера; наконец Амунсен, весь черный, наводит порядок в бункерах. Угольная пыль носится над всей палубой, так что она походит на кочегарку, собаки – грязные и черные – забились по углам, а мы сами – ну, мы-то, конечно, в такой день имеем не очень-то привлекательный вид.

Зато физиономии наши способны поднять упавший дух: темнокожие, татуированные черными полосами вдоль и поперек, белые зубы и сверкающие на темном фоне белки глаз.

Если мы сходим вниз и притрагиваемся рукой к белой стене, то на ней тотчас же отпечатывается черный плакат – пять растопыренных пальцев. Двери особенно богаты этого рода воспоминаниями; подушки и диванные сиденья пришлось повернуть обратной стороной, так как иначе на них остались бы слишком прочные знаки другой, самой мягкой части тела. А скатерти – ну, к счастью, у нас ничего такого нет и в помине.

Короче говоря, перегрузка угля – самое темное и мрачное занятие, какое только можно себе представить в столь светлом окружении. Хорошо еще, что у нас достаточно воды для умывания, ее нам предлагает каждая лужа на льдине, так что не потеряна еще надежда, что мы когда-нибудь снова станем чистыми, – тем более что подобную возню с углем нам приходится затевать, кажется, в последний раз».

«Понедельник, 25 сентября. Крепче и крепче вмерзаем в лед. Прекрасная тихая погода. Ночью было 7 градусов мороза; наступает зима. Нас посетил медведь, который, однако, удалился, прежде чем кто-либо удосужился в него выстрелить».

Похоже было, что мы и в самом деле засели крепко. Я уже рассчитывал, что «Фрам» освободится изо льдов не прежде, как по ту сторону полюса, когда мы приблизимся к выходу в Норвежское море. Стояла поздняя осень. Солнце с каждым днем опускалось все ниже, и температура постепенно падала. Приближалась полярная ночь, грозная и страшная полярная ночь. Нам ничего другого не оставалось, как подготовиться к ее наступлению. Мало-помалу наше судно превращалось, насколько это было возможно, в удобное зимовье.

Прежде всего мы приняли все меры предосторожности против губительного действия мороза, плавучих льдов и других враждебных человеку сил природы, которые, как пророчили, должны были сломить нас. Руль вынули из рамы, чтобы его не повредило при сжатиях льда. Хотели сделать то же самое с винтом, но так как он вместе с железной рамой значительно усиливал кормовую часть судна и, главное, защищал рулевое управление, то в конце концов решили оставить винт на месте.

С машиной тоже возни было немало: ее разобрали на части, каждую часть смазали и убрали на зиму; осмотрели и тщательно очистили шатуны, поршни, цилиндры. Эта работа производилась особенно тщательно. Амунсен возился с машиной, как с собственным ребенком; и ранним утром и поздним вечером он был внизу и буквально нянчился с ней. Если кто-нибудь поддразнивал его этим, он вызывающе сверкал глазами, и мы знали, что за этим последует: «Говорите что хотите, но подобной машины нет во всем свете, стыдно и грешно не позаботиться о ней как следует». И он это делал основательно; за все три года не было дня ни зимою, ни летом, чтобы он не побывал внизу у своей машины, не постучал по ней и не поухаживал за ней хотя бы немного.