Порт не замирал ни на секунду, трудясь денно и нощно, буднично и привычно, обслуживая своими добрыми мозолистыми руками-кранами десятки стоящих у пирсов и ждущих своей очереди на рейде кораблей. Наших и зарубежных, больших и маленьких, старых и новых, красивых и обшарпанных, со вздувшейся облупившейся краской, прокопчённых дымом, продублённых солёной морской водой и временем. Корабли, моряки, порт были неотъемлемой частью моего детства. Из окон нашего дома было видно, как в устье реки медленно заходят усталые лесовозы, чумазые лихтеры, пропахнувшие рыбой траулеры, нарядные «торгаши» под вымпелами многих стран из разных континентов. Я мог часами неподвижно сидеть у окна, наблюдая гулкую портовую жизнь.

Излюбленным местом прогулок нашего детского садика был скверик около памятника Петру, где мы любили играть в догонялки. Однажды в игре я упал и разбил бровь о гранитный угол постамента. Когда я поднялся, мой левый глаз ничего не видел, бровь вместе с кожей сползла на глаз, обнажая сквозь кровавое месиво розовую лобную кость. Глянув на меня, молоденькая воспитательница Нина Павловна упала в обморок. Меня подхватил на руки проходивший мимо капитан китобоя и бегом доставил в больницу порта, где мне и наложили на разбитый лоб скобки. Когда два часа спустя меня с забинтованной головой внёс в нашу комнату в коммунальной квартире отец, моя мама тоже лишилась чувств. Ох уж эти женщины! Одно слово – слабый пол.

Димка Костров, мой друг, сосед, впоследствии одноклассник, соратник по дворовым баталиям и коллега по увлечениям, пришёл меня проведать с пачкой пластилина. Димка был четвёртым отпрыском из большой семьи ответственного работника. В те далёкие годы я носил сандалии из грубой свиной кожи на босу ногу, чёрные шаровары, сшитые моей мамой, белую рубашку, расшитую на украинский манер, с цветными кисточками на шнурках, которая тоже была сшита заботливыми мамиными руками, и коричневую вельветовую тюбетейку. Я был очень доволен своим одеянием. Мы не знали тогда и не ведали, что доживём до поры, когда джинсы из-за кордона будут стоить выше средней зарплаты, что в определённых кругах тебя будут встречать и оценивать по лейблам известных западных марок. А если, не приведи господь, ты не являешься обладателем сиих порток, то и приглашён в следующий раз не будешь. Не думали мы и не гадали, что ремень и рубашка от Dior, плюс шёлковый галстук от Armani, а брюки от Corneliani будут своеобразным пропуском, фетишем, пригласительным билетом в лучшие рестораны. И двери с табличками «Свободных мест нет» или «Столик зарезервирован» будут распахнуты услужливыми «дядями-швейцарами», как будто и не было в их жизни фронтовой молодости и разрухи. Будто их руки никогда и не сжимали автомат или баранку машины, уводя её из-под обстрела по разбитой фронтовой рокаде, а были только мятые рубли и трёшки, пахнувшие духами Chanel и Mitsouko. «Да не оскудеет рука дающего!»

Бывая летом в деревне у своих деда с бабкой, я залезал с братом в дедовскую «Победу» – подарок от государства за самоотверженный, тяжёлый крестьянский труд, и нам казалось, что нет на свете машины лучше. И хотя концерны Mercedes, Ford, General-Motors существовали и тогда, мы на них не «западали». Они были из другой, закордонной, жизни. Когда? Где? Как? Это всё стало въедаться, вгрызаться в моё сознание. А может быть, даже у отрицательных явлений, таких как пресловутый «железный занавес», провозглашённый Уинстоном Черчиллем 5 марта 1946 года в своей ставшей знаменитой фултоновской речи, есть положительные стороны? Всё это наносное, не наше было там, у них, и не портило, не растлевало наши души. У нас было всё наше, а значит, самое лучшее. В этом тогда я был уверен!