Слова «постарайся убедить себя в том, что я, хоть и язвительная, но добрая» Евдокимка проворчала с нескрываемым ехидством, но, как только лейтенант отвернулся и поспешил за своими бойцами, тут же упрекнула себя за излишнюю колкость. И не только потому, что боялась обидеть своего нового знакомого.

Как-то Евдокимка точно так же съязвила своей однокурснице по педагогическому училищу. Эта безобидная стычка давно забылась бы, если бы не ее неожиданное продолжение. Моложавая, утонченно-красивая преподавательница педагогики Анна Альбертовна Жерми, носительница очень опасного для революционных времен прозвища Бонапартша, невольная свидетельница ссоры, тут же внушительно заявила ей:

– Как школьная учительница, вы, курсистка Гайдук, – всех воспитанниц училища Жерми именовала исключительно «курсистками», – всю жизнь будете страдать именно из-за той подростковой уличной язвительности, от которой не способны избавиться даже в нашем «пансионе благородных девиц».

– Почему же не способна? Разве я так часто язвлю? Наоборот, стараюсь оставаться сдержанной.

– Почему не способны – это, курсистка Гайдук, вопрос к психологу. По-моему, вы попросту бравируете своей посконной пролетагской невоспитанностью; подобно тому, как это делают многие другие курсистки, вместо того, чтобы проникнуться аристократической интеллигентностью. Я же могу утверждать только очевидное: вы действительно не способны, и в этом вам уже пора признаться, хотя бы самой себе, – твердо парировала преподавательница. В училище давно заметили, что Бонапартша прекрасно справляется со звуком «р», однако предпочитает демонстративно, на французский манер, грассировать, словно бы подчеркивая этим превосходство и в происхождении своем, и в воспитании.

– Тогда кому и зачем нужны мои признания? К самой себе у меня претензий нет.

– В этом-то и разгадка, мадемуазель Гайдук, в этом-то и разгадка! – все курсистки знали: если уж Бонапартша употребляла обращение «мадемуазель», значит, она по-настоящему разочарована воспитанницей. – Человек, не имеющий к самому себе ни претензий, ни вопросов, для общества, собственно, потерян.

– А может, наоборот – он настолько уверен в себе, а поведение его и взгляды на жизнь настолько безупречны, что…

– Увы, потерян, мадемуазель Гайдук, – жестко прервала ее Бонапартша. – Жаль, что вы, дочь педагога с институтским образованием, директора школы, узнаете об этом только сейчас.

После каждого оглашения подобного «приговора» Анна Альбертовна аристократически вскидывала подбородок и воинственно, словно гладиаторским шлемом, встряхивала своим высоким златокудрым париком – предметом зависти всех прочих преподавательниц.

– Так, может, со временем я сама осознаю степень своей «потерянности», но уже после того, как получу диплом учителя?

– Возможно, возможно… Только попомните мое слово, мадемуазель Гайдук: если вы действительно не избавитесь от этой свой мелочной мстительности, то никто и ничто не станет так жестоко мстить вам за посконную пролетагскую невоспитанность, как эта, некстати выбранная вами, профессия педагога.

– Ах, Анна Альбертовна, Анна Альбертовна! – артистично подыграла ей курсистка. – Неужели все так запущенно и безнадежно, как вам кажется?

Жерми внимательно всмотрелась в лицо Евдокимки, стараясь на глаз определить степень ехидства в ее вопросе, как определяют степень отравленности напитка по его цвету, и вновь вскинула подбородок:

– Никак не могу понять, почему самыми сложными в воспитании становитесь именно вы – дочери бывших курсисток? И вообще вся эта ваша, – артистичным жестом повела она рукой, – посконная пролета