В широком значении – склонность следовать догмам и неспособность подвергать сомнению то, во что веришь. Догматизм выражает желание любить уверенность больше истины, что в результате приводит к тому, что догматик считает незыблемым все, что считает истинным.

В философском смысле догматизмом называют учение, утверждающее существование твердо установленных знаний. Это – противоположность скептицизма. В таком, техническом, значении слово «догматизм» не имеет уничижительного оттенка. Большинство великих философов – догматики (скептицизм в философии не правило, а исключение), и их догматизм имеет под собой вполне серьезные основания, в первую очередь – разум. Кто может сомневаться в собственном существовании, в истинности математической теоремы (если имеется ее доказательство), в том, что Земля вращается вокруг Солнца? В то же время неспособность сомневаться еще ничего не доказывает (каких-нибудь десять веков назад никто не сомневался, что Земля неподвижна, а постулаты Евклида универсальны). Значит, и скептики имеют право на существование – при условии, что их скептицизм не принимает формы догмата. Уверенность в том, что ни в чем нельзя быть уверенным, так же сомнительна, как любая другая, вернее, дважды сомнительна – ведь она противоречит сама себе.

Проблема догматизма лежит, главным образом, в области познания, однако иногда она затрагивает и мораль. В этой связи я предложил различать два вида догматизма: теоретический догматизм, или догматизм вообще, касающийся вопросов познания, и практический догматизм, имеющий отношение к вопросу о ценностях. В чем особенности последнего? В утверждении, что ценности являются истинами, которые, следовательно, поддаются точному познанию. По этой логике, о ценности того или иного поступка можно судить с точки зрения некоей объективной истины – что предлагают, в частности, Платон и Ленин. Если добро познаваемо, значит, зло – не более чем ошибка, и никто на свете не совершает зла добровольно, а просто заблуждается. Но зачем тогда демократия? Ведь вопрос об истине не решается голосованием! И зачем тогда личные свободы? Разве истину выбирают? В результате практический догматизм вполне естественно перетекает – у Ленина на практике, а у Платона в теории – к тому, что сегодня мы называет тоталитаризмом. Но это верно только в отношении практического догматизма. С теоретическим догматизмом этого не происходит, что является достаточным основанием для различия между первым и вторым. Если даже предположить, что нам точно известна какая-либо истина, это еще не причина, чтобы ей подчиниться. Разве знание чего-либо достаточно, чтобы принять решение о том, как должно быть? Кто сказал, что последнее слово всегда должно оставаться за истиной? Разве истина способна делать выбор? Биология ничего не говорит нам ни о ценности жизни, ни о ценности самоубийства. Если бы марксизм был наукой, он точно так же ничего не смог бы сообщить нам об относительной ценности капитализма и коммунизма. Именно людям принадлежит знание о том, чего они хотят. Наука не в состоянии хотеть чего бы то ни было, как бы велики ни были накопленные ею знания или то, что она принимает за знания.

Взаимное обязательство, обретающее для договаривающихся сторон силу закона. Иногда договор считают источником права, рассматривая социальный договор как «контракт» каждого гражданина со всеми остальными. Впрочем, подобное определение имеет смысл только в рамках правового государства. Но на чем основано само правовое государство?